— Вот вы, ребята, наверно, и не догадываетесь о том, что ваши одногодки прошли по дорогам тысяча восемьсот двенадцатого года, и как прошли! Только в одном Бородинском бою, например, отличились ставшие потом декабристами подростки, совсем, можно сказать, мальчики — Пестель, Волконский, Муравьев-Апостол и многие, многие другие. Знаете, сколько каждому было тогда лет?
— Сколько?
— Пестелю девятнадцать, Муравьеву-Апостолу шестнадцать, Волконскому шестнадцать, даже неполных. Немного?
— Да-а… Великие были люди… — послышалось из разных концов зала.
— С таких, ребята, надо делать жизнь. Верно, что ли? Согласны?
— Верно. Согласны, — дружно ответили пионеры.
Время было позднее, мы стали прощаться.
— Спасибо вам большое, приходите еще! — обступили нас со всех сторон.
Кто-то принес два букета цветов — мне и Майбороде, кто-то попросил разрешения проводить нас до «Мисхора», но мы воспротивились:
— Не надо, поздно уже, вам давно пора спать, ребята, доберемся и так.
Шумный культорг наш куда-то исчез, и мы, говоря откровенно, не очень его искали. После такого вечера хотелось пройтись не спеша, помолчать и подумать.
Всю дорогу мы шли, почти не разговаривая, только изредка останавливались, чтобы перевести дух.
— Хороши ребятишки? А? — спрашивал я Майбороду.
— Хлопцы что надо! Только, может, зря мы так с ними?
— Как?
— Ну, все о войне да о войне. Не опалили они крылышек — и слава богу.
— Кое-кто и опалил.
— Сколько, ты сказал, Волконскому было?
— Шестнадцать.
— Неполных?
— Неполных.
— Да-а...
— А твоей воронежской девочке сколько? Наверно, и того меньше?
— Ну, это ж совсем другое дело.
— Почему другое?
— Ну, это, как бы тебе сказать, исключительные случаи, вспышки особых талантов, — стоял на своем Майборода.
— Я все-таки думаю, — не сдавался я, — что «вспышек» этих гораздо больше, чем иногда подозревают. Я уже давно заметил — мужество, оно, брат, не то что мы с тобой, постепенно молодеет, черт возьми!..
Еще два или три дня подряд возвращались мы к тому ночному разговору.
— Нет, что ни говори, а дети есть дети во все времена, — натирая мелом кий, говорил Майборода.
— По-всякому бывает, — отзывался я. — Молодые мужают, старые впадают в детство. Вот мы с тобой, например, давно ли из госпиталя, а сейчас резвимся на южном бережку, шары гоняем как ни в чем не бывало.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного, просто к слову пришлось.
Спор наш то утихал, то вспыхивал с новой силой, а жизнь вокруг шла своим чередом и, как всегда, незаметно, исподволь вносила поправки в любые споры.
Однажды вечером, придя в столовую, мы услышали голос врача:
— Товарищи, сразу после ужина у нас в санатории состоится встреча с героями-партизанами великой Отечественной войны. Приглашаются все желающие.
— Останемся? — спросил меня Майборода.
— Считаю, что для нас с тобой явка просто обязательна.
— Добре.
— Постой, постой, а как же твоя теория?
— Какая?
— Ну, довольно, мол, разговоров все о войне да о войне.
— Ты не передергивай. Я же ясно сказал: ни к чему детям голову морочить.
— Нет, я тебя положительно не понимаю. То пионеры Курска и Воронежа, то «ни к чему морочить». Где же логика?
Майборода хотел еще что-то ответить, может быть, даже очень колкое, но в эту минуту на всю столовую раздался чей-то взволнованный возглас:
— Идут, идут! Партизаны!..
Все встали, подошли к окнам, и мы с Майбородой яснее других увидели — из глубины санаторного парка по узкой, усеянной камнями дорожке прямо на нас шагали знакомые нам пионеры. Впереди всех двигался тот — белесый, вихрастый. Он тяжело, но привычно опирался на желтые костыли, из-под которых отлакированная зимним дождем галька разлеталась в разные стороны.
Не хватало только песни «По долинам и по взгорьям…»
Мы спели ее уже потом, после встречи, все вместе, когда провожали гостей в соседнюю с нами «Искру».
БЕССМЕРТНИК
В ту пору на Мамаевом кургане только еще создавался знаменитый ныне мемориал в честь героев, разгромивших врага. Один из памятников возводили молодые скульпторы. Они жили в Волгограде уже несколько месяцев и пристально приглядывались ко всему, что окружало их под небом города-героя — к Волге, к растущим корпусам домов, к убегавшей во все стороны степи. Где-то у самого ее края легкие синеватые дымки новых заводов сливались с размытой, почти прозрачной линией горизонта, и вот будто раздвигались, становились еще привольнее и без того неоглядные просторы. Стучащие колесами по воде буксиры старательно вдоль и поперек линовали Волгу, и она между далеко разбежавшихся берегов казалась развернутой огромной картой — с параллелями и меридианами…