— Воевали? — Лейтенант нацелился авторучкой в лежавшую перед ним бумагу.
— Как положено.
— Отлично. Так и зафиксируем: участник Великой Отечественной…
— Что верно то верно, участник. Но лучше бы все по порядку, раз уж мы люди военные.
Лейтенант поправил ремни, широко раскрытыми глазами уставился на Грибанова.
— Финскую тоже обижать не будем, товарищ начальник. Какая-никакая, а война.
— Финскую?!
— Финскую.
Лейтенант запустил в свесившийся чуб пятерню вместе с авторучкой.
— Выходит, вы ветеран! О таких в газетах пишут. И ранены, наверно?
— И ранен, — просто, как о само собой разумеющемся, ответил Грибанов.
— В каком месте?
— Вот в этом. — Грибанов дотронулся до левого плеча.
Едва заметная улыбка скользнула по лицу лейтенанта.
— Вы меня не совсем поняли, я спрашиваю, где пуля вас догнала.
Теперь улыбнулся Грибанов.
— А! Пишите, под Выборгом.
— Значит, вы прошли почти всю кампанию?
— Какое там! — Грибанов махнул рукой. — Я из свежего пополнения, с марша прямо в бой. Тут меня и угораздило. Воевал минут шестьдесят, не больше.
— Тяжелое ранение?
— Легкое, пулевое. Очнулся уже в медсанбате.
— Та-ак, — записывая, протянул лейтенант. — Ранен под Выборгом. В Отечественной тоже участвовали?
— По силе возможности.
— И еще ранения были?
— Так точно.
— Где и когда?
— Второе там же, под Выборгом.
— Какое совпадение! В финскую под Выборгом и в Отечественную?
— Теперь вы меня не совсем поняли, — поправил лейтенанта Грибанов. — Вторая пуля, представьте, меня отыскала там же и в тот же день.
— Ничего не понимаю. Вы ведь были уже в медсанбате?
— Там и отыскала. Пришел я в сознание, гляжу на себя и в толк взять не могу: левое плечо перевязано, а из правого фонтаном хлещет. Пробую встать, ни черта не выходит. Тут санитар прибежал. Это шальная, говорит. Вот и дырка в брезенте!
— Так, так, та-ак… Значит, оба ранения получил на финском?
— Не оба, а два. Это точнее будет.
Офицер был явно смущен своей неловкостью. Записав все, что сказал ему Грибанов, он дальше спрашивать уже не решался, боялся снова впросак попасть. Грибанов заметил это, но виду не подал. Он не спеша достал папиросу, попросил разрешения закурить.
— Конечно, конечно, курите, — обрадовался наступившей разрядке лейтенант. — Может, вам сигарету?
— Нет, я больше насчет «Беломора».
Перекурив, вернулись к бумагам. Видя, что лейтенант еще испытывает стеснение, Грибанов пошел ему навстречу:
— На чем мы остановились? На втором ранении?
— На втором, — обрадованно подхватил лейтенант.
— Хорошо. Про контузию писать уж не будем, хоть, откровенно сказать, от нее до сих пор недослышу малость.
— Нет, нет, положено все писать, — сказал лейтенант. — Иные контузии хлестче всяких ран, это я по себе знаю.
— Неужто воевали? Вы ж молодой еще человек, — удивился Грибанов. — Думаю, в войну совсем мальчиком были?
— Совсем, — уже без всякого смущения кивнул Грибанову офицер. — Под Саратовом это было. Пошли мы с братишкой на Волгу гонобобель собирать, ягода такая есть в тех местах, от цинги помогает.
— Как же, знаем такую. И что же?
— А он, — лейтенант сделал на слове «он» такое ударение, какое всегда делают солдаты, когда разговор о враге заходит. — А он как раз на мост навалился. Фугас за фугасом! Нефтянки разбил — вся Волга в огне…
— Это дело известное, — Грибанов участливо поглядел на лейтенанта. — Ну, а дальше?
— Ну, а дальше, как у вас под Выборгом, — очнулся я уже у врачей. Определили контузию. Я тогда и слова такого еще не знал. Пустяковая штука, а до сих пор не отпускает.
— Погоду чует?
— Барометр!..
Два человека, молодой и старый, посмотрели друг другу в глаза, и опять закурили. И снова окно занавесилось на минуту-другую синей шторкою дыма.
Первым докурил Грибанов.
— Итак, на чем мы там остановились? На контузии?
— На контузии.
— Получил я ее в эшелоне.
— Когда вас везли в госпиталь? — приготовился записывать лейтенант.
— Нет, тут с финской, считайте, закончено. Начинается Отечественная. В эшелоне он нас накрыл под Вязьмой. — Теперь Грибанов сделал ударение на слове «он».
— Тяжелая, говорите, была контузия?
— Контузия была поначалу так себе, ерунда, а дело было серьезное.
— Под Вязьмой-то?
— Под Вязьмой. Запалил он нас с двух концов — с хвоста и с головы, стал еще по середке бить, а там у нас ящики снарядные, а на соседних с нами путях — санитарный, человек тыща одних лежачих. Ну, тут про всякие контузии, конечно, забыть пришлось. Целый день и целую ночь со смертью в жмурки играли. Под утро, слышу, голова не моя, руки не мои и ноги тоже чужие…