— И все это нам?!.
— Кому же? — как умели, успокоили подружки. — Нам да тебе, если не побрезгуешь черной работой.
— Я тоже пришла не кашу варить.
— Тем более, что варить не из чего, — опять утешила бригадира бригада.
Ина слушала и не слушала. Работала не хуже других, старалась, но мысли были далеко-далеко. Там, где милый ее сейчас. Остановится на минуту, разогнет занемевшую спину, оглянется и почему-то представит себе такой именно лес, с такими же вековыми дубами, и дружок ее, укрытый и защищенный ими, с друзьями сидит у костра. От того, что защищен и укрыт, теплее делается на душе. Во всяком случае, можно терпеть разлуку. Собраться со всеми силами и терпеть. Сколько ее еще будет, этой войны? Много? Много, конечно. Только хорошее быстро проходит, плохое долго тянется.
— Это что за философия? — спросила подруга Ину, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями. — Ты это вычитала или сама?
— Сама.
— Ну и зря. А я во всем стараюсь находить хорошее.
— И в войне тоже?
— Не в войне, конечно. Не такая я глупая. А о войне, если хочешь, я так скажу: ей скоро конец будет. Это как дождь: быстро начался, быстро кончится. Поверь слову.
— Хорошо бы.
— Точно тебе говорю, и оглянуться не успеем. Я об этом даже стихи сочинила. Хочешь?
— Стихи? Интересно!
— Вот послушай.
Девушка отложила в сторону пилу, поднялась во весь рост, оправила смятое ситцевое платьице, почему-то зажмурилась и прочла только две строки:
Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно.
— И это все?
— Все пока.
— А о чем это?
— Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Непонятно?
— Теперь понятно. Не под рифму только.
— Рифма будет. Это начало самое.
— А ты про любовь можешь? — ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.
— Про любовь?
Ина покраснела, но повторила:
— Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?
Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.
— Что ты, что ты!.. — испуганно замахала руками сочинительница.
— А я вот, представь…
— Честное слово?
— Да.
— Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?
— Слободкин, Сергей.
— Смешно!
— А ты откуда его знаешь?
— Я не знаю. Фамилия смешная: Слободкин…
Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.
— Ну, не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.
— Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…
— Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.
— Я и рта не успела раскрыть — ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?
— Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?
— Парашютист.
— О…
Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.
Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.
Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее — хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, — вгрызлась в сырую упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха. И так без конца, пока глаза не защиплет от пота…
После такого не до стихов. Замучились девчата. Крепко спят в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпаются, когда холодный туман заползает во все уголки леса и выпадает росой на каждой былинке.
Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:
— А ты знаешь, — шепчет она подружке, — все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого от нас так близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.