Неизвестно, за что был арестован командир 5-й сотни есаул Авильцев, исключительно заботливый о своих подчиненных и теперь вновь приглашенный командовать своей сотней. Вернее — как допустила сотня арестовать солдатам своего командира сотни. Думаю, казаки просто растерялись тогда перед солдатскою вооруженною бунтарскою массою.
Хорунжий Романов, будучи на льготе урядником «третьей очереди», по мобилизации вошел в свой 3-й Кавказский полк (третьеочередной) на Турецкий фронт. После школы прапорщиков назначен в наш полк, куца прибыл летом 1916 г., и зачислен в 5-ю сотню, половина казаков которой состояла из его станичников, с которыми он обращался слишком «по-начальнически», даже с вахмистром сотни и взводными урядниками-станичниками: Жученко, Дереза, Бесединым. Эти урядники по своей грамотности были равны ему, а по знанию и опыту военной и боевой службы «первоочередного полка» — стояли выше его. Станичники же его и удалили из полка.
Хорунжий Уваров прошел стаж службы, как и Романов, и удален из сотни по тем же причинам.
Странное явление было: все эти офицеры прожили в полку еще несколько дней и казаки, встречаясь с ними, отдавали положенную воинскую честь им, словно ничего и не случилось.
Войсковой старшина Калугин после освобождения вновь вступил в командование полком, но оскорбительный арест смял душу этого бывшего могиканина полка. Он стал беспомощным и боязливым, и, если надо было подписать что-либо серьезное, он неизменно спрашивал: «Как по-ва-шему, Ф.И. — это ничего?» «Все здесь правильно, Степан Егорович», — всегда успокоительно отвечал ему.
А не он ли был всегда целитель полка! И не он ли так чутко-глубоко знал все нужды полка? С его мнением считались и Мигузов, и Мистулов, так как он 25 лет служил в родном полку. Он знает все радости и болезни полка, и знает их так, словно свое тело, свою семью. На казака никогда не накричит, не обидит его, и, если казак провинится, он подзовет к себе, образно все расскажет, непонимающему — покажет; и все сделает ласково, по-отечески.
Казаков своей сотни он любил, как хороший отец любит свое большое семейство. Он отлично знал, что творилось в желудках лошадей и в мозгах казаков, и казаки относились к нему с полною сыновнею любовью. Преданная жена-друг и три сына, воспитанники Владикавказского кадетского корпуса, украшали его жизнь и службу. И теперь такая величина полка, Калугин осторожен в подписи каждой официальной бумаги, исходящей от него как временно командующего полком.
Главными двигателями всей жизни полка теперь были полковой комитет и полковая канцелярия, и командир полка своей подписью только фиксировал все то, что ему преподносили, но он и здесь боялся дать свою подпись! Жуткая трагедия офицера!
Новая присяга. Маневский. Таманцы
С Турецкого фронта, через Сарыкамыш, немедленно же ринулись толпы солдат-дезертиров, заполнивших все поезда и крыши вагонов. Из Карса, от совета и строевого начальства, через штаб нашей дивизии, пришло распоряжение: «От 1-го Кавказского полка на станцию Салем выставить заставу в один взвод конных казаков под командой урядника, с заданием — «С поездов силою снимать дезертиров».
Застава выставлена и начала действовать, но на казаков посыпались оскорбления и угрозы: «Ка-ак?.. Оп-пя-ать?.. Как в 1905 г.!.. Народ усмирять?.. Душить свободу!.. Нага-ечники!.. Опричники-казаки!.. Мы вам покаж-жем!»
Казаки искренне негодовали и на солдат-дезертиров, и на новую власть: «Почему это опять посылают казаков как бы на усмирение, задерживать солдат-дезертиров? Мы революцию не делали! У нас своих дезертиров-казаков нет! Дезертируют только солдаты, так и пусть Карс выставляет от себя свои «солдатские заставы», — говорили казаки.
Карс распорядился, чтобы урядник, возвращаясь с заставы со своим взводом, о результатах докладывал бы полковому адъютанту, и полк доносил в высшую инстанцию. Через два-три дня из заставы вернулся со своим взводом старший урядник 3-й сотни Роман Гнездилов, казак станицы Тифлисской. По линии своего отца и нашей бабушке — он доводился мне дальним родственником. Урядник был умный и разговорчивый. Все офицеры и казаки хорошо его знали — Романа для офицеров, а для казаков — Роман Андреевич. Полтора года на войне я был его начальником в должности младшего офицера этой сотни.
Гнездилов доложил мне все, что пережили и передумали казаки заставы. Он просил меня внушить командиру полка и полковому комитету, что в интересах казаков и полка во что бы то ни стало заставу снять и отказаться от этого унизительного назначения, иначе будет или бунт казаков, или перестрелка с солдатами-дезертирами.
Революция уже дала свою гнусную «отрыжку», которая так возмутила казаков нашего полка. Карсу было соответственно донесено, и застава была упразднена, но «солдатская», конечно, не назначена.
В войсках прошла волна «пораженчества», с лозунгом «Мир без аннексий и контрибуций». Казаки полка в этом совершенно не разбирались, где на четыре слова всей фразы — два были иностранных, но они в частных беседах с некоторыми офицерами, в особенности урядники, точно нам говорили, что «дисциплины нет... народ устал... надо кончать войну».
Мы, абсолютно все офицеры, которые революцию приняли за «солдатский бунт», — мы думали еще более определенно, чем казаки и урядники: армия разложилась и с ней воевать дальше невозможно. И если наш полк, такой всегда молодецкий, гибкий, подтянутый и послушный, теперь совершенно вышел из рук своих офицеров, то о солдатских полках и говорить нечего! Поэтому мы, все офицеры полка, в своих интимных беседах откровенно говорили, что «надо кончать войну всеми возможными способами».
От Временного правительства пришел приказ-воззвание к войскам, что «война должна продолжаться до победного конца, в полном согласии с союзниками». Одновременно приказано произвести присягу этому Временному правительству. Все это привез в полк наш командир 1-й бригады дивизии генерал-майор Филиппов*, родом терский казак.
По этому случаю полк был построен в пешем строю, в резервной колонне. Перед строем казаков Филиппов сказал очень хорошую речь, а потом приказал мне прочитать и воззвание, и присягу. Воззвание длинное, уговаривающее. Было очень тепло. Даже жарко. Читая, я изредка бросал взгляды на строй казаков, чтобы наблюдать — какое впечатление оно производит на них? И видел: казаки небрежно стояли в положении «смирно», чуть опустив головы, и все это не доходило до них — ни до ума, ни до сердца. В позах передних шеренг я видел «лень слушать» мое чтение... И уверен, что они, слушая чтение, думали так: «И зачем все это? И из-за этого нас вот выстроили на солнце, и так нудно и лениво стоять и слушать... Скорее бы адъютант окончил читать, и распустили бы нас по квартирам...»
Только люди, совершенно незнакомые с психологией воинской дисциплины, могли думать, что подобными воззваниями или присягой «коллективу» можно двинуть в бой эти так быстро разваливавшиеся воинские части, на подвиг, на жертвы, на смерть... В организме армии вырван главный стержень — дисциплина. Это равносильно тому, чтобы в сложном техническом механизме был удален главный «винт-двигатель». Присяга же Временному правительству, даже и в умах казаков, была какой-то шуткой.
...3-я сотня хочет попрощаться со своим бывшим командиром и через вахмистра просит меня доложить Маневско-му. Оскорбленный за арест офицеров — он отказался. Все же — уговорил. Сотня квартировала в двух верстах южнее Владикарса. Верхом на лошадях поскакали туда. Она встретила нас в пешем строю. Спешились, подошли к ней.
— Здравствуйте, братцы! — как всегда сердечно произнес Маневский.
— Здравия желаем, господин войсковой старшина! — ответило свыше 120 ртов, и все вперились глазами в своего командира всех лет войны, умного, честного и бессребреника, ожидая — «что он скажет на прощанье»?
— Соберитесь в круг возле меня, — запросто сказал он, и сотня быстро, «на носочках», охватила его своим кругом черкесок и папах. Сказав несколько слов о революции, просил оставаться дисциплинированными и потом повел глазами «по первым рядам», словно желая навсегда запечатлеть в себе тех, которых любил, как своих младших братьев. Никого зря не обругал и человеческого достоинства в них никогда не унизил. И стоят впереди — вахмистр сотни подхорунжий Нешатов Никон с тремя Георгиевскими крестами, казак станицы Казанской; взводный урядник Терешин Ку-приян с двумя Георгиевскими крестами, казак станицы Кавказской, с кем я сидел на одной парте в станичном двухклассном училище и которого я боялся, как сильного и твердого старовера. По грамотности и развитию в другом полку он давно должен бы быть прапорщиком, но в. нашем полку — ни один из взводных урядников не был допущен в школы прапорщиков. Да никто из них и не стремился; и как вышли на войну взводными (старшими) урядниками, в том же звании многие и вернулись домой после трех с лишним лет войны.