Вначале все было тихо и спокойно. Но едва хвост колонны нашего полка скрылся в лесу, отстоявшем в трех-четырех верстах, как звериный рев многотысячной толпы обрушился на казаков. Я быстро выстроил свою резервную полусотню в пешем строю, готовясь ко всяким случайностям. Лошади сотни стояли на коновязи позади сторожки, так же с охраной.
Рев солдат, с площадной, «многоэтажной», бранью, с оскорбительными эпитетами по адресу казаков усиливался. Солдаты, с внутренней стороны взобравшись на стену, грозили спрыгнуть вниз и расправиться с казаками. Хотя и безоружных, — но их было около девяти тысяч, нас же, казаков сотни — немного более ста человек, отбросив наряд при лошадях.
Мы чувствовали и понимали, что при их настырности они действительно могут нас «смять»... и хотя комиссаром Станкевичем приказано было в случае необходимости открыть огонь по бунтовщикам, но я знал, что в настоящее неспокойное революционное время — это нелегко сделать. Да и послушаются ли казаки «открыть огонь по своим»? Лица казаков моей резервной полусотни были бледны. Бледны были лица у взводных урядников — Федорова и Толстова — людей умных, авторитетных среди казаков и явных «контрреволюционеров».
Вдруг из строя, из задней шеренги, слышу нервное, громкое:
— Чиво ж Вы нас тут держите? Они нас разорвут на куски?
— Ах, этак твою мать! — выкрикнул я неизвестному казаку и командую. — Смирно! Не разговаривать в строю! И слушать только мою команду!
А сам быстро иду вдоль строя, вглядываюсь в лица казаков и выкрикиваю:
— Кто сказал?.. Кто испугался?
Все казаки молчат, затаив дыхание. Это был тяжелый и страшный момент.
Самые молодые казаки в полку были прихода в Мерв в январе 1914 г. Следовательно, они прослужили в полку более трех лет, из коих на войне пробыли около трех лет. Казаки же прихода в полк 1911 г. — прослужили в нем свыше шести лет. Устав все учили и службу знают. И вот — строевая команда — взяла верх и над низменностью человеческой души, и над революционными завоеваниями «прав солдата». Это был очень характерный психологический момент.
И только что успокоил свою резервную полусотню, как вижу — с дальнего от нас угла один полувзвод казаков, бросив свой пост, быстро бежит к нам без всякого строя. Со стен солдаты бросают в них кирпичи, камни и гулкое насмешливое улюлюкивание.
«Ну... конец!» — пронеслась страшная мысль в голове. Оставив полусотню хорунжему Трубицыну, своему младшему офицеру, пожилому человеку из урядников 3-го Кавказского полка, но с полною надеждою на взводных урядников и вахмистра сотни подхорунжего Митрофанова, — бегу им навстречу. Впереди всех, с перекошенным от страха лицом, но с винтовкою в руках — сломя голову бежит казак Козьминов. Выхватив из ножен шашку, кричу-коман-дую ему:
— Стой! Стой! — кричу я сгоряча с грубой руганью.
Казак тяжело дышит, но остановился. Вижу, впереди
своих казаков бежит сам взводный урядник Копанев, с бледным от страха лицом. Копанев был умный, серьезный и очень авторитетный среди казаков.
— Копанев! И Вы тоже?! — бросаю ему. —Восстановите порядок и — назад! — кричу ему.
— Ды... господин подъесаул... они же нас сомнут! Не стрелять же по своим? — растерянно бросает он.
— Зарядить винтовки и — за мной! — командую всем.
Скорым шагом, с винтовками «на изготовку» идем-спе-
шим к углу, к своему посту, чтобы успеть занять его своевременно. Дошли и заняли. На удивление — солдаты замолчали и спустились со стены к себе. Ночь прошла спокойно. На утро нас сменила 5-я сотня есаула Авильцева.
В конном строю, пройдя молча, замкнуто и смущенно несколько верст до бивака полка, — вызвал вперед песенников. Как никогда — они выехали лениво. Долго не могли начать песню, а когда запели, то я понял, что в душе их что-то произошло. И произошло только нехорошее против своего командира сотни.
Я понял, что они обижены моим оскорбительным криком и руганью двух испугавшихся казаков, чего теперь, в революционное время, офицеру делать уже нельзя. Другое дело — прав ли был я или не правы были те два казака, но теперь площадной руганью пользоваться нельзя.
— Песенники по местам! — командую. — Отделениями на-лево! Стой! Равняйсь! Смирно! — подал длинную команду. Сотня выстроилась и замерла по уставу.
— Казак Козьминов! На двадцать пять шагов вперед перед сотней — рысью! — бросаю в строй.
Казак Козьминов выехал вперед. Шагом подъезжаю к нему, останавливаюсь против него и громко произношу так, чтобы все услышали:
— Я Вас выругал матерным словом... Я извиняюсь перед Вами, на глазах всей сотни... Принимаете это?
— Ды никак нет, господин подъесаул... я ничиво, — отвечает он, взяв руку под козырек.
— Я Вас спрашиваю, Козьминов, — принимаете ли Вы мое извинение? — повторяю ему.
— Так точно, господин подъесаул, но я ничиво... — продолжает он. Сотня казаков вся вперилась глазами в эту «революционную картинку» и затаенно молчит.
— Ну, хорошо! Идите в строй! — командую ему. И, выждав «его уход», — громко произношу:
— Справа по-три! Песенники на-перед! Сапегин — затягивайте!
Как они запели! Весело, громко, с открытыми ртами и душами, явно, чтобы «смять» ту странную военную картинку и диалог, который вел их командир сотни с рядовым казаком, своим подчиненным, совершенно недопустимый в армии при Императорской власти. А их командир сотни, идя впереди молча, созерцал в своей душе — и радость, и обиду...
Пишется это для того, чтобы читатель понял — какую жуткую драму переживали мы, офицеры, в те жуткие месяцы русской революции! Как и думаю, что подобный случай мог быть тогда только в казачьих частях, т. е. — среди казаков, как людей одной крови и мышления.
Полковой штандарт
Под Двинском наша дивизия простояла ровно месяц, но он остался так памятен мне по многим «революционным картинкам», что лучше бы его и не было ни в моей жизни, ни в жизни родного полка.
Это было с 10 июня по 8 июля 1917 г. После разоружения пехотных частей — всему 1-му Кавалерийскому корпусу был дан покой. Полки нашей дивизии расквартировались по литовским и белорусским селам, и казаки полностью отдыхали и много пили местного сельского пива, приготовляемого самими же крестьянами. Вдруг получен приказ: «5-й Кавказской казачьей дивизии занять пехотные окопы». Наши казаки приуныли. Но скоро пришла «радость»: 1-й Таманский полк отказался идти в окопы, мотивируя, что — «мы конница», и просили наш полк «пид-дэржать йих», как выразились делегаты-таманцы, прибывшие к нам. Полковой комитет их не поддержал, но некоторые сотни полка выразили сочувствие им.
Горячий и гордый наш командир полковник Косинов, задетый этим до самой последней капли своей крови, — для спасения чести полка он решил бросить свой последний резерв, и если это не поможет, то уйти из полка. Так он нам говорил потом.
В один из дней, когда уже опадала дневная жара и было так приятно и мягко в воздухе, полку приказано было построиться в пешем строю и ждать своего командира.
За речкой, перед густым гаем леса, на большой возвышенной площадке, обрамленной холмиками, далеко за окраиной литовского села — «покоем» был построен наш полк. Казаки при шашках и при винтовках. Стоим и ждем, а почему — никто не знает. Ждем, конечно, командира полка?
Нам не видно ни села, ни мосточка через речонку. И первое было то, что мы услышали свой хор трубачей. А потом, из низины — показалась довольно внушительная колонна: впереди командир полка при полном банте своих боевых орденов, за ним, также при орденах, полковой адъютант подъесаул Кулабухов. За адъютантом следуют два урядника при
развернутом полковом Георгиевском штандарте, и за всеми ними — полковой хор трубачей. Картина была импозантная.
Увидев это, войсковой старшина Калугин скомандовал: