Оставшись один, я читаю этот специальный казачий номер газеты. Весь номер посвящен событиям по подавлению «первого большевистского восстания в Петрограде» с подробностями — как погибли казаки. Там было помещено прекрасное стихотворение сотника Калмыкова — «Казачий чуб...». Зачарованный стихотворением, задевшим все струны моей молодой казачьей души, я выучил его наизусть. Вот она, кровавой славою покрытая и казачьими костями усеянная — История Казачества в стихах:
Казачий чуб, казачий чуб -— густой, всколоченный, кудрявый... Куда под звон военных труб — ты не ходил за бранной славой? Какие берега морей, какие горы, степи, дали —
Тебя — красу богатырей -— еще ни разу не видали?
Была далекая пора, когда, влекомый буйным зовом,
Под многогрудное «Ура!» — ты гордо вился над Азовом!
Твоя широкая душа, не зная грани и предела,
За берегами Иртыша, за Ермаком ходила смело!
И твой протяжный звонкий «гик», твой гордый голос исполина, При хладном блеске острых пик — слыхали улицы Берлина!
И твой полет степной стези, и твой лампас алей калины,
Когда-то видели вблизи Балкан цветущие долины...
И не один, а много раз, во дни кровавые расплаты,
Тебя палил огнем Кавказ, студили холодом Карпаты!
В степях, в горах твои следы, где буйно ветры злобно веют,
И где, свидетели беды, казачьи кости не белеют?
И вот — за доблесть на посту, тебе «последняя награда»: На окровавленном мосту, на хладных стогнах Петрограда... Судьба три года берегла тебя в бою, в огне окопа,
Теперь убит из-за угла, рукой наемного холопа...
И у подножья Царских Врат, во имя мира и покоя •—
Прости убийцам, милый брат, своею щедрою душою!
И унеси под звуки труб, под звон Архангеловой меди,
Свой гордый чуб, казачий чуб, к последней праведной Победе!
Похороны донских казаков
На второй день с урядником Фоменко мы едем в Казанский собор. На площади перед собором — в конном строю выстроены 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. На правом их фланге, также в конном строю — стоит Казачья сотня Николаевского кавалерийского училища, имевшая форму одежды Донского войска, но шаровары без лампас.
Вид всей этой конницы около трех тысяч всадников — величественный. На пиках, ощетинившихся к небу, — черные траурные флюгера, которые, колыхаясь от легкого летнего ветерка, явственно выявляли всем казачье горе.
В самом соборе стояло девять гробов с телами убитых казаков. Среди них было и тело хорунжего Хохлачева, погибшего со своими казаками при исполнении воинского долга. Все гробы, каждый в отдельности, были покрыты черным траурным крепом.
После торжественной панихиды гробы вынесли на паперть собора какие-то люди в штатском. То, оказалось, были члены Временного правительства. В тишине послышалась воинская команда:
— Шашки вон! Пики в руку! Господ-да оф-фицеры!
Толпа народа, запрудившая всю площадь, молитвенно обнажила головы...
Гробы с останками погибших казаков установлены на лафеты орудий, и торжественная похоронная процессия, с многочисленным духовенством и делегатами, с горами венков из живых цветов — двинулась по Невскому проспекту, в направлении Николаевского вокзала. Этот день был днем-предвестником, как бы «первой ласточкой», предупреждавшей о предстоящей гибели и национальной России, и Казачества.
Вечером того же дня мы — на Варшавском вокзале. Там были родственники погибших казаков. По своему облику, по одежде, они так непохожи на окружающих, что невольно останавливали на себе взгляд каждого. Это стариннейшие люди, сохранившиеся в своей доподлинности в лесисто-степных дебрях Северного Дона, Хопра иль
Медведицы. Казачьи семьи стоят «гуртом» среди многолюдной столичной толпы. Все они печальны, вернее — все они чувствуют себя очень горестно, одинокими, чужими и словно людьми другого государства. На них смотрят с глубоким сочувствием и сожалением. Среди них маленький казачок лет 15 — сын одного убитого казака. Он в длинном отцовском темно-синем мундире, в донской, войскового цвета, красно-голубой фуражке и при длинной отцовской шашке-палаше до пола.
Кто-то громким голосом очень энергично привлекает внимание всех и внятно, убедительно шворит-кричит, указывая на подростка-казачонка, что «он сын погибшего отца... и приехал сюда со своего далекого Дона, чтобы в строю заменить его!» и выкрикивает дальше: «Он, этот казачок — уже надел мундир своего отца и его шашку!» И резким жестом, вновь показывая на мальчика-казачонка, который стоял печально невдалеке словно «кот в сапогах», продолжал выкрикивать, уже диктуя толпе:
— И если казаки отдают России свою жизнь, то мы, штатские — должны отдать для гибнущего Отечества свои деньги! А пока что — давайте сбросимся этому молодому казаку на его новый мундир! Кто сколько может! — уже кричал он, диктуя всем окружающим.
— Ур-ра-а — казачеству! — громко и восторженно пронеслось по всему обширному залу Варшавского вокзала, и в воздухе замелькали шляпы, фуражки, котелки... Денежные знаки — рубли, трешки, пятерки, десятки и выше — щедро посыпались в шляпы каких-то добровольных и энергичных сборщиков для казачьих сирот.
За границей я нигде не встречал в казачьей печати описание этих дней первого большевистского восстания в Петрограде, при каких обстоятельствах погибли казаки и какого именно Донского полка. В своих воспоминаниях — коротко об этом указал Джордж Бьюкенен, дипломатический представитель правительства английского короля. Вот его краткая запись: «Положение Временного правительства в этот день было критическим, и если бы казаки и несколько верных полков не подоспели вовремя, чтобы его спасти, — ему пришлось бы капитулировать. Пока мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся в прилегающем к посольству сквере, и заставили их (матросов) обратиться в бегство. После этого они (казаки) повернули обратно по Набережной улице, но немного дальше попали под перекрестный огонь. Мы увидели нескольких лошадей без всадников, мчавшихся полным галопом, и как на двух казаков, которые вели пленного красного, напали солдаты и убили их под нашими окнами». («Моя миссия в России». Стр. 108.)
Вот короткие слова живого свидетеля, но довольно жуткие. Здесь важно то, что первые жертвы гражданской войны никогда не забываемы...
Новые офицеры полка
В родной полк вернулся сотник Попов*. В начале 1914 г., с взводом казаков от полка, он был назначен в Персию (в Мешхед), в конвой Российского Императорского консула. Попов считался в полку отличным и энергичным офицером, как и гордым человеком.
На митингах Попов выступал часто. Говорил умно, активно и своими речами, призывая казаков к порядку, к дисциплине, — очаровал их. Почти все казаки знали его еще по мирному времени, так как в полку он пробыл ровно два года, почему и верили ему. Офицеры и выдвинули его кандидатуру в новый полковой комитет. Попов с удовольствием идет на это. В комитете его выбирают председателем. За дело принимается активно и... пересаливает. Он так стал смело говорить в комитете и требовать дисциплины, проявляя при этом свои диктаторские замашки, что комитет своею властью удаляет его с поста, а на его место выбирают вахмистра 1-й сотни Григория Писаренко, казака станицы Кавказской. С этого дня оборвалась духовная связь офицеров полка с полковым комитетом.