Кто при звездах и луне
так быстро скачет на коне?
Чей это конь неутомимый
бежит в степи необозримой?
Публика замерла от неожиданности:
Казак на юг свой держит путь...
Казак не хочет отдохнуть Ни в чистом поле, ни в дубраве, ни при опасной переправе...
Рассказав по А.С. Пушкину стихотворение «Гонец», что у казака-гонца есть — и червонцы, и булат, и ретивый конь, но — «шапка для него дороже!» и, похлопав по папахе — продолжал: «Зачем он шапкой дорожит?» И после короткой паузы:
Затем... что в ней «Наказ» зашит!
«Наказ» сынам Родной Кубани!
Чтоб там яснее понимали,
чтоб Терек, Дон, Урал, Кубань Слияся б — вместе потекли,
и Русь Святую бы спасли...
В зале творилось что-то особенное. Топот ног казаков заглушил аплодисменты. И понятно. Казаки, издерганные в эти месяцы революции анархическими .выступлениями солдат, жаждали порядка. В нашем полку совершенно не было сепаратных политических мыслей. Из «завоеваний революции» они приветствовали восстановление Войсковой Рады и выборного войскового атамана. Искренне приветствовали образование в Петрограде Правления Союза Казачьих войск и, как трактовалось везде, ждали Учредительного Собрания. Вот были все их политические мысли. Главное же — они жаждали порядка в армии, как и порядка во всей России.
На следующий день урядники просили отпечатать это «мое» стихотворение, чтобы раздать казакам на память о вечере. «Уж больно оно хорошо Вами составлено», — говорят они. Но когда я им сказал, что это стихотворение А.С. Пушкина, и я только кое-что переставил в словах, — они не хотели верить и даже, как мне показалось, разочаровались. Им так хотелось верить в неведомое!
Демобилизация старых казаков
Распоряжением Временного правительства приказано или разрешено демобилизовать старых казаков, до прихода в полк 1910 г. включительно. Временное правительство, видимо, стало ясно понимать, что революционная армия дальше воевать не может и надо ее постепенно оздоровить, отпустив домой старых. Казаки встретили это с радостью. Сборы были быстры. Уходящим казакам дан молебен. На церковной площади, сбатовав лошадей — они выстроились с непокрытыми головами, держа папахи по-уставно-му и набожно крестясь, расставаясь с родным полком. На молебне присутствовали все офицеры. И, смотря на эту картину, кто бы мог сказать, что произошла революция? То молились казаки, молились искренне, как молилЬсь и до революции.
И казалось, изолируй их от комитетов и разных агитаторов, и вновь станет нормальная дисциплина! Но кто же СИЛЬНЫЙ мог это сделать? Вот ЕГО-то еще и не нашлось! А ЕГО-то все мы так ждали...
Казаки стали прощаться со своими офицерами. Подходили они к офицерам сами, прощаясь вежливо, сердечно. И многие из них сказали нам, офицерам, сакраментальные слова: «Простите, если что сказал, иль сделал после революции!»
Мы, офицеры, эти «поборники старого режима», мы сердечно жали руки им, желая счастливого пути, а главное — «Передать земной поклон нашей родной Кубани-матери и всему нашему кровному Кубанскому казачьему Войску, находящемуся так далеко-далеко от нас»...
С уходящими на льготу казаками — ушел и вахмистр моей сотни, подхорунжий Василий Иванович Митрофанов, Георгиевский кавалер трех степеней, казак станицы Расше-ватской. По сроку службы вахмистром сотни должен быть старший урядник Федоров, очень популярный в сотне, но он решительно отказался, доложив мне так:
— Господин подъесаул! Я вышел на войну взводным урядником, в этой должности проделал всю войну и хочу до конца остаться на своей должности.
Такая скромность. Уступая его искренности, вахмистром сотни назначил его же станичника и друга, но годом моложе по службе, старшего урядника Толстова, не менее Федорова популярного в сотне и главу песенников. При мне, в учебной команде 1913-1914 годов, он был взводным урядником, и его я лучше знал, нежели Федорова. Вахмистром он был отличным.
В сотне ежедневно производилась «вечерняя заря». После нее читался приказ по полку и делались распоряжения на следующий день. Почти ежедневно после нее — я оставался с казаками петь песни, немного шлифовать старые. Много шутили, и все, конечно, заканчивалось плясками «казачка». У клумб большого двора «Светлановки», на высоком красивом фигурном металлическом столбе висел большой фонарь газового освещения. Под ним большая площадка для всей сотни, усыпанная песком. На этой площадке и была сосредоточена вся жизнь сотни, и днем, и вечером.
Послушать песни казаков и посмотреть их пляски — часто выходила вся семья инженера Петра Семеновича Светланова. Казаками Светлановы были очарованы.
Всегда после песен Калерия Ивановна Светланова неизменно обращалась ко мне со следующими словами:
— Ф.И., можно ли Вашим казакам подарить за песни рублей десять? Какие они у Вас молодцы! Какие вежливые и послушные! Словно сделаны из другого теста, чем наши солдаты... — продолжала она. — Я ведь не езжу в Петроград исключительно потому, чтобы не видеть этих грубых и распущенных солдат. А Ваши казаки...
Я не сразу соглашался на подарок казакам от нее, чтобы не умалить казачьего достоинства, да и пели и танцевали казаки сами для себя, а не для зрителей, хотя бы и милых наших хозяев Светлановых.
— Нет-нет, Ф.И.! Вы позвольте мне дать им денег! Петя! Дай и ты... от себя! — наставительно говорит она мужу. И они дают вместе 25 рублей.
— Покорно благодарю, барыня! — молодецки и громко отвечает Толстов, глава песенников, коротко козырнув ей, Калерии Ивановне.
Правильно было бы ответить «спасибо, госпожа Светланова», но старший урядник Толстов, как и все казаки, называли нашу хозяюшку барыней. Потом я, с глазу на глаз, спросил Толстова, «не оскорбительно ли такое обращение к нашей хозяюшке для казаков»? Но Толстов даже удивился моему вопросу, как и сказал, что иного обращения он и не знает.
Во время Второй мировой войны, с занятием красными Риги, Светлановы были сосланы в Сибирь и там погибли.
Гримасы революции
Занятий в полку никаких. Для развлечения часто скачу в седле по мягким дорогам соснового леса — один, без вестового. Иногда скачу и с «амазонкой»...
Бросив повод на луку и хлопнув ладонью по крупу своего Алла-геза, и когда тот, с удовольствием, широким наметом, бросился вперед через ровные изгороди, чтобы как можно скорее попасть в приятную для него конюшню — иду под дождик по двору расположения второй полусотни. Обозный казак Баженов, выпрягши своего коня из сотенной двуколки, бросил хомут и вожжи между оглоблей. Все раскисло под дождем и производит удручающее впечатление бесхозяйственного развала. Меня это задело.
Казак моей сотни — из богатой семьи станицы Новопо-кровской был в обозной полковой команде и в мирное время. Этого казака тогда я видел ежедневно несколько раз. Он очень отчетливо всегда отдавал мне воинскую честь.
Крупный костистый мужчина, с энергичным крупным лицом и энергичными движениями — я и тогда удивлялся: как такой молодецкий казак-богатырь мог попасть в полковую обозную команду, когда его место могло быть даже в кубанских сотнях Конвоя самого Русского Императора?
Его старший родной брат, бывший старший урядник Кубанского (Варшавского) дивизиона, бывший на льготе — прибыл в полк на пополнение в начале 1915 г., под Баязет и назначен был в нашу 3-ю сотню. Он был еще крупнее его, умный, серьезный, с гвардейским воинским лоском и почти юнкерской воинской отчетливостью. Вот почему поступок его младшего брата с казенным сотенным хозяйственным имуществом меня глубоко возмутил. Дай казаку немного воли, он сделает еще худшее, — считал я. Этого надо не допустить и пресечь при первом же случае. Стоя под дождем и рассматривая раскисшую упряжную сбрую, я вижу из-под надвинутой на глаза папахи, что под навесом их дачи-казармы стоят человек двадцать казаков, смотрят в мою сторону, улыбаются, а среди них стоит крупный ростом и широкий в плечах казак Баженов, но с серьезным лицом. Явно — они смеялись над ним, как попавшимся в воинском проступке.