— Позвать мне обозного казака Баженова! — громко произношу в направлении этой группы казаков моей сотни.
По мокрой траве в грязи ко мне бежит детина-казак, чавкая своими сапогами по раскисшейся почве и, подбежав, взяв отчетливо руку под козырек, произнес:
— Чего извольте, господин подъесаул?
— Опустите руку и станьте «вольно», — спокойно говорю ему.
— Никак нет, господин подъесаул! — отвечает он, — не могу!
— Но тогда опустите только руку, — предлагаю ему. Он опустил, но стоял в положении «смирно». И у нас произошел с ним следующий диалог.
— Скажите, Баженов, если бы Ваш отец увидел это... — при этом я указал ему рукою на раскисший хомут и вожжи, — что бы он сказал Вам?
— Виноват! Господин подъесаул! — отвечает он смущенно.
— Да и вообще — позволили бы Вы вообще в станице, в отцовском хозяйстве —- бросить конскую кожаную упряжь под дождем?
— Никак нет, господин подъесаул! — отрицает он.
— И как отец поступил бы с Вами за это? — морально мучаю я его, стараясь добраться до его совести.
— Они бы меня наказали... — сознается он, с почтением называя своего отца в третьей лице.
— Ну, так вот что, Баженов, возьмите все это и уберите под сарай немедленно же... — резюмирую я «его исповедь». И этот богатырь-детина, могущий кулаком сбить с ног быка, — он послушно собирает раскисшую ременную сбрую и несет под сарай. Казаки под навесом от дождя весело смеются...
Привожу эту мелкую, но характерную картинку как показатель революционной распущенности, которая достигла даже казачьей хозяйственной души. И командиру сотни, вместо того чтобы только крикнуть-приказать: «Баженов! Убрать!» — пришлось произнести целую тираду, чтобы подействовать на совесть, на душу казака. При этом пришлось подбирать необходимые слова и вежливо, чтобы не оскорбить этого всего лишь обозного казака, называть его на «Вы». Тогда как раньше — это сделал бы любой приказный, но в другой форме и по-воински более определенной и строгой. И думалось тогда: «При таких взаимоотношениях и революционной дисциплине — можно ли было вести казаков в бой, в атаку, на смерть?! Да и пошли бы они?!»
Военная инспекция
Прибежал ординарец из штаба полка и доложил мне, что минут через десять сотню будет смотреть какой-то генерал, о чем полковой адъютант приказал мне доложить, чтобы выстроить сотню в пешем строю. Собрать и выстроить сотню казаков, квартирующих так скученно, было делом пяти минут.
От ворот «Светлановки» до фигурного фонаря с керосиновой лампой было шагов сто. Вот оттуда-то и показалась группа наших штаб-офицеров с командиром полка и адъютантом, а впереди них какой-то генерал, которого я вижу впервые.
Среднего роста, коренастый, смуглый, по-кавалерийски подтянутый и с походными ремнями накрест кителя, при шашке и револьвере — он бодрым шагом шел к нам. Видом он был моложе нашего командира полка.
Скомандовав сотне: «Смирно-о! Шашки вон! Слушай — на кра-ул!» и взяв шашку «подвысь», иду навстречу, чтобы отрапортовать. Иду и думаю: «Как же его титуловать?»
По новому революционному закону, и к генералам надо обращаться «по чину», т. е. — «господин генерал», но не «Ваше превосходительство». К своему начальнику дивизии мы обращались по старому — «Ваше превосходительство», но сейчас к сотне приближался неизвестный мне генерал и я не знал, как же ему рапортовать? Душа и мозг диктовали обратиться «по-старому», но тут же перебивает мысль: «А вдруг этот генерал воспринял революцию и может не только что цукнуть меня за незнание нового закона, но он может упрекнуть меня и в контрреволюционности!» Иду и все думаю, и не решаюсь остановиться на одном, каком-либо определенном, но, когда, по-положенному, опустил клинок шашки к своему левому носку чевяка на четверть от земли, то как-то машинально отрапортовал:
— Господин генерал... во 2-й сотне 1-го Кавказского полка все обстоит благополучно!
Выслушивая рапорт, генерал испытывающе смотрел мне в глаза. Он был красив благородною красотою с черными приятными глазами. И, выслушав, протянул мне руку. Быстро передав эфес шашки в левую руку, подал свою. А он, каким-то легким коротким движением, потянув меня к себе, — тихо спросил:
— Как настроение казаков?
— Надежное! — машинально ответил ему. .
На приветствие генерала сотня ответила громко, дружно, молодецки: «Здравия желаем, господин генерал», и не пошелохнулась в строю. Пройдя перед фронтом и рассматривая лица казаков, он поблагодарил их за стройный вид и направился к воротам.
— Кто это? — быстро спрашиваю я полкового адъютанта подъесаула Кулабухова, схватив его за рукав черкески.
— Командир 1-го Кавалерийского корпуса, генерал-майор князь Долгоруков, — ответил он.
Мне стало стыдно, что я своего командира корпуса и князя с такой старинной фамилией назвал «господин генерал» в своем рапорте. Оказывается — генерал князь Долгоруков инспектировал моральное настроение своих частей, так как назрело, известное потом, выступление генерала Корнилова*.
Корниловское выступление
Пребывание полка в Ууси-кирка сильно оздоровило всех, отодвинув на второй план жуткие дни революции. Назначение на пост Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова порадовало казаков. Все соскучились по твердой власти и считали, что генерал Корнилов «подтянет всех»! К тому же им льстило, что родом он был казак Сибирского войска. В полку слышали, Керенский очень считался с настроением Петроградского совета, который буквально парализовал волю и действия правительства. Генерал же Корнилов — шел против этих советов.
Душой наш полк был полностью на стороне генерала Корнилова. Когда же после катастрофического «июльского наступления», или, как он озаглавлен был потом, «тернопольский разгром», генерал Корнилов, тогда Главнокомандующий Юго-Западным фронтом, минуя Ставку Верховного Главнокомандующего генерала Брусилова, прислал Временному правительству свой ультиматум, — у казаков личность его стала священно-героической.
Вот его телеграмма-ультиматум Временному правительству, которой казаки зачитывались как священными словами: «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства — бежит... На полях, которые нельзя даже назвать полями сражений — царит сплошной ужас, позор и срам, которых Русская Армия еще не знала с самого начала своего существования...
Меры правительственной кротости расшатали дисциплину и вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживающихся масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах... Смертная казнь спасет многие невинные жизни ценою гибели немногих изменников, предателей и трусов...
Это бедствие должно быть прекращено. И этот стыд — или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, — неизбежным ходом истории будут выдвинуты другие люди...
Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня .сознательного существования и доныне в беззаветном служении Родине — заявляю, что Отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, — требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины, и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни. Необходимо немедленно, в качестве временной меры, исключительно вызываемой безвыходностью создавшегося положения, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. ДОВОЛЬНО!
Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению для защиты Родины и Свободы — то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия Главнокомандующего. Генерал Корнилов».