Я почувствовал, что все, что я делал во все эти жуткие месяцы революции по оздоровлению казаков, и что будто бы все уже подходило к своему благодатному концу — все это погибло вот сейчас, и погибло безвозвратн о...
И если арестован генерал Корнилов, Верховный Главнокомандующий, национальный герой страны, и арестован так просто, то что же тогда мы?.. Она, революция, ведь совсем тогда раздавит нас, офицеров!
Немедленно же сообщаю ужасную новость всем и тороплюсь в свою сотню, в нашу милую Светлановку.
Вахмистр Григорий Писаренко
Он мой станичник. Его я знал с детских лет. Подворье его отца было недалеко от нашего, а участки земли — почти рядом. В одно лето их отец-вдовец просил помочь скосить ему несколько десятин пшеницы, которая, перезрев на корне, уже высыпалась. Я был учеником Майкопского технического училища и на каникулах работал в своих садах над Кубанью и в степи, что было нормально в каждом казачьем семействе. Отец и послал меня к ним «с жатвенной косилкой». Младший брат Жорж был «погонышем» в седле на переднем уносе четверки лошадей в упряжке косилки.
Как принято на жнитве — кроме платы за косовицу по 4 рубля от десятины — мы обедали и ужинали с семьей Йи-саренко, на ночь возвращаясь «в свой табор». Деревянными ложками ели вместе борщ из общей большой деревянной чашки и еще что-то... У отца Писаренко два сына и две красавицы-девицы дочери. Старший сын давно окончил «за Каспием» свою действительную службу в 1-м Кавказском полку, а Гришка был двумя годами старше меня. До этого, в станичном двухклассном училище, он был вместе со мною и бросил учиться в 4-м отделении.
Ежедневно, после классных занятий, расходясь по домам, мы, казачата, всегда «дрались край на край», т. е. восточная часть станицы, исключительно «староверская» (бывшие донские казаки) — дралась с западной частью станицы, бывших малороссийских казаков. Для облегчения в драке — мы навешивали свои ученические сумки на смирных казачат, к которым принадлежал и Гришка Писаренко. И, кстати, наш старший брат Андрей, будущий войсковой старшина.
Гришка Писаренко — худой, длинный, в какой-то бабьей ватной стеганой шубе, слегка согнутый, обвешанный нашими сумками — всегда стоял далеко «от поля битвы» и мрачно созерцал нашу молодецкую, с шумом, с криком «стой, не бойсь» баталию. За это его прозвали «дылда», т. е. негодный, трусливый казачишка.
С тех далеких лет я его больше не видел, так как учился. Но в 1913 г., как умного казака, его назначили в полковую учебную команду, где я был помощником, только что окончив военное училище, имея чин хорунжего.
Писаренко, хорошо грамотный казак против других, очень преуспевал в изучении военных уставов и был отличный гимнаст на снарядах. Но его характер... Когда он бывал дежурный по команде — такого придиры к своим же каза-кам-учебнянам трудно было найти. Его они не любили, его они не боялись и разыгрывали, как могли. Вахмистром команды тогда был Н.И. Бородычев*.
Так вот: к этому Гришке Писаренко я шел «для объяснения» по политическому моменту и... он меня «требовал» к себе. Трудно найти большую иронию революции...
Моя 2-я сотня вся в сборе. В кругу ее Писаренко — в черкеске и при шашке.
— Здравствуйте, Григорий, — говорю я ему и, как всех своих станичников полку, называю по имени.
— Здравия желаю, господин подъесаул! — отвечает он по-строевому, взяв руку под козырек.
Бросив глаз на сотню, на урядников — вижу, что здесь уже много было говорено до меня и дело, видимо, плохое...
— Як Вам по службе, господин подъесаул, — немного ехидно говорит он. — От полка требуют постановления — за кого мы — за Керенского или за Корнилова? Как известно, Ваша 2-я сотня вынесла постановление за генерала Корнилова... но Корнилов теперь отрешен от должности Керенским... к нам приехали из Выборга матросы... они ждут ответа... все сотни стоят за Керенского... теперь нужен официальный ответ от Вашей сотни! Сотня не хочет сказать своего мнения без Вас. Что Вы скажете на это? — внятно сказал Писаренко, довольно смело и чуть победоносно.
— Вот нате, прочтите телеграмму Керенского, — добавляет он и дает ее. В ней было сказано «об измене генерала Корнилова»...
Я почувствовал полный провал, но совершенно не хотел менять своего слова перед сотней, как и не хотел богохульствовать перед высоким именем генерала Корнилова и лицемерить «в преданности Керенскому»...
— Моя сотня вынесла постановление, что она исполнит приказ своего Главнокомандующего, — говорю я Писаренко. — Сотня не высказала, что она идет против кого-то... Как воинская часть, она исполняет приказы Главнокомандующего... — напрягаю я всю свою логику и говорю Писаренко, не вдаваясь в подробности.
— Да нет, господин подъесаул! Все это мне как председателю полкового комитета уже известно... Вы не хитрите, а скажите прямо — за кого Вы? За Керенского или за Корнилова? — перебивает меня ехидно нетерпеливо довольно неглупый Писаренко, но сейчас он нервный и желчный. Он так поставил вопрос ребром, что изворачиваться мне уж не было никакой возможности.
Казаки сотни окружают нас, слушают и молчат. И, несмотря на это, я совершенно не хотел кривить душей и изменить свои чувства к генералу Корнилову. Я напрягаю всю свою волю и логику и отвечаю ему:
— Так вопрос ставить нельзя. Правители меняются. Полк присягал Временному правительству, когда во главе его еще не стоял Керенский... мы до сих пор верны своей присяге (в которую никто из нас не верил, и принесли ее шаблонно). Ведь может уйти и Керенский... и тогда что? — внушаю я Писаренко и почувствовал, как казаки сотни легко вздохнули после этих слов.
Я вижу, что и Писаренко поставлен в тупик этими словами. Но я знаю, что это еще не есть «мое оправдание», и вопрос сейчас во всей России и армии поставлен именно между двумя этими лицами — между Корниловым и Керенским, но отнюдь не между Временным правительством и Главнокомандующим. Эти два лица стали двумя противоположными политическими лагерями, и баллотировка идет такая: Керенский — защита революции, а генерал Корнилов — контрреволюции.
Умный Писаренко понимал мою душу. Думаю, что в душе он и сам был сторонник генерала Корнилова в силу своего характера и ясного понятия им воинской дисциплины, которую он любил и следовал ей всегда точно. Но, как председатель полкового комитета и как понявший полный провал выступления генерала Корнилова, к тому же «прижатый к стене» делегатами-матросами — он уже должен был идти только за Керенским.
— Все равно, Федор Иванович, — отвечает он мне более мягко. — Вы говорите очень складно, но это Вам не поможет... Все пять сотен вынесли постановление за Керенского и вот задержка только за Вашей сотней. И Вы не допустите, штобы через Вас пострадал «увесь» полк, — говорит он уже со станичным выговором слов.
Он поставил вопрос вновь ребром. Я чувствовал, что «тону»... А Писаренко продолжает:
— И хуже будет, если в Вашу сотню приедут сами матросы... я и так едва уговорил их остаться там и прибыл сам, чтобы уладить вопрос.
Жуть вопроса еще заключалась в том, что пять матросов, прибывшие в наш полк, бесцеремонно «вынимают из полка душу». Без всякого сопротивления одной тысячи вооруженных казаков. Я понял полную бесполезность борьбы, которая окончится все равно победой темных сил, а для меня может окончиться совсем печально...
— Хорошо! Мы напишем сейчас же постановление, — говорю ему, беру бумагу и пишу: «2-я сотня 1-го Кавказского полка верна своей присяге Временному правительству и подчиняется всем его распоряжениям».
Писаренко протестует и настаивает, чтобы сотня указала, что она стоит именно за Керенского. Это задело казаков. Раздались грозные голоса из толпы. Вахмистр сотни Толстов, бывший начальником Писаренко по учебной команде, который отлично знал его характер, — окрысился на него зло и негодующе. Председатель сотенного комитета Козьма Волобуев, развернувшись плечами и ударив кулаком по столу, выкрикнул с грубой руганью:
— Да што ты еще хочешь от нас?.
Но Писаренко не растерялся. Он подчеркнул, что матросы точно ему сказали — «в полку имеются открытые «корниловцы» — это 2-я сотня с их командиром и их надо извлечь».,. Дело принимало неприятный оборот. Надо было как-то выкручиваться.