— Не узнаете? Сорокин*! Помните Кагызман?
И я вспомнил нашу с ним первую встречу в конце декабря 1915 г., когда вся дивизия шла из Турции на отдых под Карс, и в Кагызмане его, прапорщика Сорокина, я спас от скандала. Но теперь сотник Сорокин совершенно не был похож на того «серого» прапорщика. С усами, стройный, щегольски подтянутый офицер.
Я его совершенно не знаю, почему и говорить мне с ним не о чем. Но для приличия спрашиваю, откуда он появился в нашем городе? И узнал, что он состоит в «Союзе трудового казачества», являющегося подотделом совета солдатских и рабочих депутатов в Петрограде. Теперь он едет на Кубань. «Союз трудового казачества» был нам неприятен. Если он вначале и не был большевистским, но был «левым» и работал против Совета Союза Казачьих войск. Потом он стал уже чисто большевистским.
— Зачем же Вы едете на Кубань? — спросил его.
— Там предстоит работа.. И Вы об этом потом узнаете, — ответил он и загадочно улыбнулся.
В 1918 г. он стал главнокомандующим Северо-Кавказской красной армией и сражался против нас.
Заколдованный круг. Вопрос о титуловании
Мы попали в заколдованный круг. Все казачьи правительства не признали власти совета народных комиссаров. Последние объявили войну Дону и Кубани. Наша дивизия, четыре конных полка и две батареи были отрезаны от своей казачьей Отчизны территорией всей красной России и фактически подчинены были совету народных комиссаров во всех отношениях, вплоть до получения государственных денег на содержание полков и батарей.
Мы не сомневались, что в случае острого конфликта большевики легко смогут обезоружить дивизию, а офицеров арестовать и препроводить в Петроград, в Петропавловскую крепость, где уже сидели некоторые наши рядовые казаки, захваченные в помещении разогнанного Совета Казачьих войск.
Кроме того, — единственный железнодорожный путь на юг России проходил через Петроград, который никак нельзя было миновать. Дивизия попала в мышеловку... Но надо было что-то предпринимать для выхода. И, как курьез, командующий полком войсковой старшина Калугин, собрав старших офицеров и развернув географическую карту России, предложил «искать путь», чтобы — «с полком, походным порядком, обойдя Ладожское озеро с востока — двинуться на Кубань»...
«Путь» не только что не был найден, но был и отброшен как невозможный для выполнения. Грозные же события развивались. Вышел новый декрет совета народных комиссаров и приказ по всем армиям об упразднении всех чинов, о снятии погон и о новых перевыборах всего командного состава.
В декрете указывалось (подчеркивалось), что командиром полка может быть избран даже рядовой солдат, как и кашеваром может быть поставлен всякий бывший офицер, до командира полка включительно. Разрешалось носить только боевые ордена. Подобное распоряжение проведено было приказом по 42-му армейскому корпусу, куда мы входили, по нашей 5-й Кавказской казачьей дивизии и перепечатано по полкам.
Дальше этого идти было буквально некуда. Офицеры обрекались на полное изгнание и безо всяких жалоб и защиты.
Весь наш полк снял погоны. Что удивительно было, так это то, что подобное распоряжение не понравилось и рядовым казакам, не говоря уже об урядниках и офицерах. У нас отнимали эмблему воинского чина и эмблему родного полка. И никто, даже из рядовых казаков, не уничтожил погоны! Все с иронической руганью отпарывали их осторожно, чтобы не испортить черкесок, и уложили свои погоны в походные сумы, считая это распоряжение не серьезным и... временным.
В нашем полку не стали делать переизбрание новых начальников и оставили офицеров на прежних должностях. И только 3-я сотня уволила своего командира подъесаула Винникова, а полковой комитет избрал недавно прибывшего прапорщика Павлова, из учителей станицы Новопокров-ской, вторым помощником командира полка по хозяйственной части. Протестовать мы уже не могли.
Шура Винников — милейший и стойкий полковой товарищ, но он был очень замкнут для казаков и с ними не имел никакого общения, кроме сухо-служебного. На его место был избран младший офицер моей 2-й сотни, хорунжий из урядников 3-го Кавказского полка Трубицын Иван. Старый летами, любитель выпить, Трубицын был не глуп, исключительно прост с казаками, но наступить себе на ногу он не допускал. Говорил он по-станичному, чем вызывал улыбки и у простых казаков. Прапорщика-учителя Павлова избрали заведующим хозяйством потому, что, как потом говорили мне казаки, — он «свой», бывший учитель, хороший человек, и казачья копейка не пропадет даром. На это реагировать уже не хотелось...
Кто теперь мы — офицеры и командиры без погон? Как к нам должны обращаться подчиненные? Как мы должны подписывать свои официальные бумаги-рапорты? — невольно возникли житейские вопросы. Собрались офицеры и решили: нас казаки должны называть по имени и отчеству при всех служебных и не служебных обращениях. Подписывая же официальные бумаги, после указания должности — ставить только свою фамилию.
Мы, офицеры, стали «никто». Официально — командный состав, но без власти и безо всяких воинских отличий. И только личный авторитет, и только среди казаков своего полка — давал право на уважение и послушание.
Начальник дивизии, генерал Черный, не поладил с диви-зийным комитетом и выехал в отпуск на Кубань. Уехал в отпуск на Терек и генерал Филиппов. Дивизийный комитет выразил недоверие начальнику штаба дивизии подполковнику Щербакову*, и он был отозван в Петроград, в распоряжение Главного штаба. На этом штаб-офицере Генерального штаба я немного остановлюсь. Он прибыл к нам в Вильмондстранд, сменив и. д. начальника штаба дивизии капитана Сербина. Тогда неженатый, энергичный и дружественный со строевыми офицерами — он стал своим среди нашей кавказской полковой молодежи и был всегда желанным гостем при всех случаях. Его работа по сохранению порядка в частях и была главной причиной, по которой комитет отстранил его от должности.
По новому декрету — должны быть произведены выборы начальника дивизии. Гадкий был внешний вид у нас, офицеров, без погон, когда собрались мы в финском народном доме, для выборов себе начальника дивизии. Кроме офицеров в нем участвовали дивизийный, полковые и батарейные комитеты.
И в этой толпе казаков в несколько десятков человек — офицеры, при полном своем вооружении, при серебряных шашках и кинжалах, были, словно нарядная лошадь «без хвоста»... Так заметно было что-то недостающее им, внешних отличий, говорящих об их офицерском положении. В особенности касалось это старых офицеров.
Командир бригады полковник Ширай*, старейший таманец, крупный, матерый, с бородою, в длинной черной черкеске, при дорогом холодном оружии, энергичный в движениях, словно ничего и не случилось в дивизии — он, старший среди нас, — весело шутил с казаками. Хорошо и активно держал себя командир 4-й Кубанской батареи, есаул Краморов*, наш старый туркестанец-батареец, слегка склонный к полноте, с гладко выбритым приятным добрым лицом, не утерявший своего авторитета среди каза-ков-батарейцев.
На это первое и уродливое собрание «для выборов начальника дивизии» прибыли и мы, кавказцы, с огорченной и печальной душей. Чтобы скрыть позор «безпогонья», я накинул на плечи белый башлык. Увидев это, наши казаки комитета улыбаются, но не зло. Из их группы подходит ко мне мастер Войсковой военно-ремесленной школы Гон-ский, казак станицы Тифлисской, и с озорной улыбкой спрашивает:
— Господин подъесау, позвольте посмотреть, нет ли у Вас под башлыком погон?
Гонского я отлично знал еще по мирному времени. Почти интеллигентный человек, вежливый. Отличный полковой мастер на все руки, по всем специальностям. Из биллиардных шаров слоновой кости выточил мне комплект газырей. Тогда он был разжалован в рядовые, печалился мне на свою судьбу и я, сочувствуя ему, — хорошо оплатил его частную работу. Я знал, что Гонский подошел ко мне не для контроля, а просто, по озорству.
— Посмотрите, посмотрите, Гонский! — ответил ему. И он, двумя пальцами чуть приподняв край башлыка на плечах, улыбнулся и сказал: