Подходя к вокзалу, хор трубачей из вагона огласил ночную тишину полковым маршем. Песенники хватили зычно песни, также из вагонов. Наш поезд был направлен между многими товарными поездами и тихо, в ночной мгле, остановился где-то далеко от вокзала. С большой группой песенников, в черкесках и при кинжалах (без шашек), с песнями — иду к вокзалу, в надежде, что там нас ждут родственники и власть.
Мы там. Но вокзал обоих классов полон спящих солдат и -— никого, ни властей, ни родственников казаков. Наши чувства омрачились болью в душе. На нас, воински подтянутых, хотя и без погон, но с Георгиевскими крестами урядников и казаков — солдаты полусонными глазами посмотрели недоумевающе и вновь склонили свои вихрастые нечесаные головы ко сну... Огорченные, разочарованные и смущенные — мы уже без песен вернулись в свои вагоны, в ожидании более радостного утра следующего дня.
С вечера — были только заморозки и никакого снега. А, проснувшись поутру, — все было занесено снегом. Сама природа, словно очищая прибывших из красного ада, закрыла, засыпала наш «революционный след» своим белым чистым снежным покрывалом и как бы говорила: «Казаки! Начинайте свой новый Белый путь!»
Но не тут-то было... Утром выхожу из вагона и, к своему ужасу, вижу: казаки, кто как попало, разгружают своих лошадей сами, без подмостков, а прыжками вниз. Они седлают лошадей, и каждый выезжает самостоятельно к себе в станицу. Сваленное сотенное имущество валяется в снегу... Все словно на базаре, а не в воинской части. Почти все казаки выпивши. Всегда стойкий вахмистр сотни подхорунжий Толстов с грустью и с нескрываемым возмущением докладывает: «Никто и никого не хочет слушаться!»
— А штандарт? — говорю ему. — Его же надо торжественно отвезти и поставить в церковь Кавказской станицы! Соберите казаков попутных станиц и внушите им эту мысль! — диктую ему полупрнказание, которого теперь уж никто не слушает...
Из Екатеринодара прибыл законный командир полка полковник Косинов. В офицерской защитной шинели-пальто и в погонах, — но событиями оторвался от полка. Он привез приказ от войскового атамана полковника Филимонова, что «для охраны войскового порядка — расквартировать сотни так: две на хуторе Романовском, две на станции Гулькевичи и две в станице Кавказской». Но это было безнадежно, в чем он и сам убедился. Исполнив формальность, наш мужественный духом, законный командир полка Георгий Яковлевич Косинов вернулся назад в Екате-ринодар, чем и закончилось фактически его пребывание и власть в полку.
Выгрузились. Все господа офицеры, как и громадное большинство казаков моей 2-й молодецкой сотни, признанной самой стойкой в дисциплине — двинулись самостоятельно в свои станицы. Что 2-я сотня была самая стойкая и надежная — показывает тот факт, что с нею шел на Кубань весь штаб полка, полковой Георгиевский штандарт и денежный ящик. И вот, возле штандарта — собралось человек 30 урядников, приказных и казаков из 135 наличного состава сотни. Собрал взвод казаков, выстроил в конном строе, вынес из вагона наш дедовский штандарт и — двинулся в Кавказскую, в главную станицу отдела, где я родился, рос и учился.
Мы вернулись с войны
Мы возвращались с войны — долгой и упорной. За эти годы мы так много видели и испытали и... все потеряли. Даже и воинскую честь. И наш молодецкий 1-й Кавказский полк, гордость станиц, его формировавших, — теперь возвращался с войны так бесславно. И свой штандарт полковой — сопровождает только 30 казаков.
Красная улица в станице Кавказской начинается сразу, обрубом, где когда-то были ворота и вал, как защита от черкесов. А до начала улицы, насколько хватает глаз, — шел широкий шлях из Романовского. По нему и двигалась наша конная группа со штандартом, с широким полковым флагом на высоком древке и с сотенным своим цветным значком. Душа рвалась наружу от радости, что мы уже дома, и от пережитого горя в месяцы революции. И вот тут-то, как встречается в описаниях «возвращение казаков с войны» с песнями, со стрельбою у кургана — все это стихийно толкнуло нас на песни. В этом строе 30 казаков — почти все были вахмистры и урядники, отличные песенники. Здесь была «вся соль
2-й сотни». И строевые песни грянули во всю свою мощь.
Наш елисеевский дом отца стоит пятым — от обруба Красной улицы, против старых зданий управления Кавказского отдела. Под косым углом — из него далеко видно все движение по шляху, как и дом виден еще издали на его высоком фундаменте. Группа вошла с широкой песней в улицу. На парадном крыльце вижу бабушку, мать, брата Андрея*, хорунжего, с супругой и сестренок. Бабушка и мать, вперив глаза в нашу сторону, плачут от радости. Три сестренки-гимназистки —- заерзали, забегали по парадному крыльцу от радости, увидев меня. Наш отец, в папахе и с окладистою бородою, стоя внизу, у калитки забора, — строго, серьезно смотрит на приближающуюся конную группу казаков. В его позе, в его лице — никакой радости.
Умный был наш отец. Видел он, опытный старый казачина в свои тогда 49 лет, что — так с войны не возвращаются! Все видел он... И, главное, видел, что все мы были без погон, в том числе и его сын-офицер... Это не только позор, но это никак не могло уложиться в его честной голове, — почему без погон? За что? Вот почему он и смотрел на нас своим мертво-спокойным взглядом. Все и всегда видел он своим ясным умом, и только одного не смог увидеть он, предугадать, что ровно через три месяца он будет расстрелян красными за то, что «учил детей»...
Не доезжая несколько десятков шагов до своего двора, бросаю вахмистру Толстову — «управляй!», а сам скопыт-ка подскакал на своем белом прытком кабардинце к парадному крыльцу — с седла и наскоро целую всех. Отец без улыбки — подставил мне свои холодные сухие губы... Любил же он меня в семье — крепче всех. «Потом, потом!» — бросаю всем и — вновь к строю, к казакам, к песням строевым, надрывающе прощальным и, как оказалось, в последний раз поющимся.
Песня строевая лилась по широкой и нарядной Красной улице, самой старой станицы на Кубани. Слезно рыдали казачки-бабы в своих платках, облокотившись на заборы. Они-то, родные наши страдалицы-затворницы, остро понимали, что значит «первоочередной полк»! Он был красота, мощь, необходимость казачьей службы! И вот, теперь, «первоочередной полк» идет с войны такой куцый и так бесславно закончивший ее...
На грязной от слякоти и снега станичной площади перед церковью — выстраиваю свой взвод развернутым фронтом.
Привычную церемонию «унос штандарта» ничем не изменить, почему и командую:
— Под штандарты-ы!. Шашки-и... ВОН!
Сотенный трубач младший урядник Ильин, казак станицы Новопокровской трубит-пиликает «соло» так скучно... Скидываюсь с седла, подхожу к штандарту в черном кожаном чехле и со штандартным старшим урядником 5-й сотни Коровиным, казаком станицы Терновской (высокий, стройный, красивый блондин) — в чевяках шагаем по грязи и снегу, направляясь в церковь (ассистента-уряд-ника фамилию не помню). Я держу руку под козырек. Случайные старые казаки на площади, уже привыкшие к революционной анархии, недоуменно смотрят на все это. Внесли. Прикрепляем штандарт к правому клиросу. Склоняюсь на одно колено, крещусь... Со щемящей горестью целую дорогое и так знакомое мне древко. Встаю вновь на колено, крещусь и отступаю два шага в сторону. Молодецкий Коровин и его ассистент-урядник следуют моему примеру. Они набожно крестятся, становятся на колени, кладут земной поклон, встают и целуют древко. Потом все трое крестимся вместе еще раз, кланяемся, поворачиваемся и выходим из церкви. На площади еще раз перекрестились, надеваем папахи и идем к своему взводу. Сажусь в седло и командую:
— Шашки в но-ож... НЫ!
Жуткий миг!. Этою командою словно все прикрылось, скончалось... И этою командою скончался наш славный полк после векового своего существования, с 1803 г.