Этого вопроса словно все и ждали. Рев, звериный рев многосотенной толпы, был лучшим выразителем их душ в тот памятный миг.
— Не сдава-ать!.. Не сдади-им!.. Давай сюда Одарюка!.. — заревела толпа. И среди бушующей порывистой казачьей молодежи — послышался резкий всхлипывающий плач стариков: «Дет-точки!.. Сыны-ы!.. Поддержите-е... давно бы та-ак!»...
Момент был страшный. Пропасть, искусственно созданная революцией между двумя поколениями «отцов и детей», сомкнулась своими берегами и на ее месте выросла могучая фигура казака-воина, свободолюбивая и грозная.
Радостные слезы разрядили и побратали всех. Гонцы от станиц уже открыто выступили с речами, прося о немедленной помощи и защите. Выступил и Лебединцев, революционный командир полка. Умно, здраво, как всякий казак-земледелец, проведший в боях всю войну, переживший две революции, много видавший и многое переживший, — он очень проникновенно сказал всем свою первую речь. Он звал казаков к восстанию. Его речь произвела отличное впечатление. Оказалось, что мы так мало знали духовный мир даже своих ближайших урядников!
Самое тяжелое положение было в Темижбекской станице. Их оружие сегодня ночью должно быть отправлено в Романовский, в штаб Одарюка. Время клонилось уже к вечеру. Все казаки здесь были пешие. Терять время было нельзя. Экстренную помощь могли дать только казаки нашей станицы. На правах командира сотни, которую составляли теперь кавказцы и темижбекцы, — громко взываю в массы:
— Кавказцы! По домам! Всем собраться верхами (верхом) на лошадях и при оружии у новой староверской церкви! И оттуда — на Темижберх! — закончил я по-станичному.
Подхваченные полным сочувствием — мы, казаки станицы Кавказской, быстро высыпали из барака, бегом метнулись по домам, к своим строевым коням. По Красной улице, с широким полковым флагом и двумя сотенными (2-й и 3-й), которые хранились в нашем доме, — с группой темижбекских казаков-гонцов, рассекая весеннюю слякоть копытами застоявшихся коней, — крупной рысью идем к восточной окраине станицы. Вооруженные винтовками и шашками, всегда удалые темижбекцы, колышущиеся боевые значки, разгоряченные кони, вызывающий взгляд седоков, нервно торопящаяся скачка кавказцев к сборному пункту, выскакивающих со всех улиц и переулков, — взбудоражили станицу, еще ничего не знавшую о случившемся.
— Вы это куда же, Федор Ваныч? — подозрительно выкрикнул мне младший урядник Сломов, встретившийся с нами, едучи на линейке.
— На Темижберх, Афоня! — бросил ему, махнув рукою на восток.
— Што?.. Против советской власти?.. Кстати, я еду в Романовский. И я все расскажу Одарюку! — донеслись до меня его слова. Но отвечать Сломову было и некогда, и не к чему. Мы уже взялись за оружие (в Турции от полного разжалования Сломова спас я; умный, отличный урядник, он ушел в тыл и возненавидел начальство, так как пострадал от него несправедливо).
Летя по улице, я чувствовал, что «мосты позади сожжены». Моя душа находилась как бы в безвоздушном пространстве... Но она, вещун, бессознательно говорила, что ожидается что-то страшное и непоправимое. Как грачи на баштан — с разных сторон, на площадь с новой кирпичной староверской церковью — слетались казаки. Их было уже свыше сотни. Быстро сделав строевой расчет, в колонне по шести, двинулся по улице.
С Богом куба-а-анцы, не робея-а,
Сме-с-ело в бой — пойдем друзья-а-а... —
без разрешения и без приказания затянул старый и дебелый казачина-урядник Михаил Иванович Татаринцев, сверстник и друг нашего отца, видимо, вспомнивший свою былую молодость и службу в нашем дедовском 1-м Кавказском полку, и десятками возбужденных голосов был подхвачен:
Бейте, режьте — не жалея,
Ба-а-асур-ма-а-нина врага!
То была любимая песня казаков, идущих в поход. Оглянулся назад и вижу: вся передняя шеренга песенников состоит сплошь из стариков-бородачей, всегдашних главарей станичного сбора — столпов казачьего самоуправления. Здесь и гибкий, сухой, маленький Гаврила Чаплыгин, и «беспалый» блондин Чаплыгин, и старые урядники-кон-войцы императора Александра Третьего, длиннобородый, весь седой, старовер Севостьянов, старовер Изот Фомич Наумов, и бывший станичный атаман — умный, энергичный, смелый Козьма Иванович Стуколов, и другие. Через пять дней почти все они были расстреляны красными...
Позади, длинною лентою вытянулись верховые казаки — служилые, фронтовики, «дымари», малолетки и все те, кто успел прискакать на сборный пункт. На широких рысях, пройдя 12 верст, — сотня ворвалась в Темижбекскую. Один взвод был послан захватить вокзал. С тремя остальными, усилив аллюр, — по Красной улице устремился к станичному правлению. Терроризированное население высыпало на улицу. Бабы-казачки, утирая подолом юбок слезы, причитали: «Радщгаи-и... Скарея-а-а!»...
Заняв улицы возле правления и быстро выстроив сотню у главного фронта, — со Стуколовым и беспалым Чаплыгиным вошли в правление. Мои бородатые ординарцы были в домашних костюмах, конечно, в папахах и с винтовками в руках. Появление нашей сотни было полной неожиданностью для станичного совета. Оружие было уже снесено во двор правления, грузилось на подводы, а совет что-то «решал-мусолил»...
— Кто здесь председатель совета? — в определенном тоне спросил их. Красивый рыжебородый казак, лет 35, привстал со стула и ответил:
— Я... а што Вам надо? — смелым тоном начальника ответил он. Меня это задело.
— Я командир Кавказской конной сотни и прибыл сюда забрать то оружие, которое Вы собираетесь отправить Ода-рюку... и прибыл сюда по просьбе гонцов от станицы! — быстро, строго, официально пояснил ему.
— Никаких гонцов к Вам никто не посылал! — парирует он мне смело, этот бородатый казак, видимо, старовер. Я чувствую, что сейчас нужно действовать уже силой. Вижу— Стуколов и Чаплыгин, как и присоединившийся к ним Сево-стьянов, двойник древнего Гостомысла — стоят рядом со мной и, давя меня плечами, готовы действовать...
Мужичий состав совета, растерявшись, молча, стоя — выслушивает наш диалог. Меня удивила стойкость председателя, видимо, урядника, такого молодецкого и солидного видом. Хитро, резко метнув глазами и рыжей бородой на своих членов станичного совета, — он вдруг коротко бросает мне:
— Господин офицер!.. Пожалуйте в мою комиссарскую комнату! — и, взяв активно меня под руку, быстро ввел к себе. — Ваше благородие (так и назвал меня)! Да это же я сам, станичный комиссар, послал к Вам своего родного брата-гонца с казаками... и не могу же я об этом признаться перед станичным советом!.. Пож-жапуйста, как можно скорее и энергичней действуйте и забирайте оружие!.. Я сам урядник Конвоя Его Величества и станичным комиссаром стал умышленно, чтобы иметь власть в своих руках... в руках казаков, — закончил он. Его фамилия была, кажется, Никитин. Бедное казачество! До каких ухищрений приходилось им доходить, зажатым в тиски красной власти.
Распустив станичный совет темижбекцев и через комиссара приказав все оружие грузить на подводы, — вышел со своими стариками к сотне. И что же мы увидели? Вся площадь перед станичным правлением была запружена радостным народом, а на левом фланге кавказской сотни стояла новая конная сотня темижбекцев, свыше ста человек. Впереди нее стоял мой дорогой вахмистр 2-й сотни, подхорунжий Фидан Толстов («Фидан» — Федор, как называли его все в семье и в станице)...
При нашем появлении на крыльце — вверх полетели папахи всегда молодецких темижбекцев, раздалось радостное «ура», а казачки-бабы, с сияющими лицами и еще не остывшими слезами на глазах, махали радостно платочками и руками.
С крыльца станичного правления, коротко пояснив собравшимся о цели нашего прибытия к ним и о поднятом восстании против красных в станице Кавказской, — просил казаков поспешить в «восставший Казачий Стан». Сказал коротко, сжато, по сути дела, но зато мои старики, в особенности Стуколов — умный, активный, ненавидевший все мужичье, всегда решительный и даже резкий на слова, так хорошо знакомый со всеми плюсами и минусами казачьего самоуправления, —■ уж он «распространился обо всем», чем щедро подлил масла в казачий огонь. Беспалый Чаплыгин — так спокойно и логично сказал о причинах восстания, что я удивился, — у простых казаков-стариков куда было больше жизненной сноровки, чем у нас, молодых офицеров-командиров.