Произошла необходимая воинская церемония, с командой: «Шашки-и... ВОН!» — Зеленин, с шашкой «наголо» поскакал навстречу Ловягину и отрапортовал по всем правилам строевого устава. Толпа затаенно молчала, с восторгом наблюдая происходящее. Вся эта масса конных и пеших казаков прошла в крепостные ворота. За командиром темижбекской сотни подъесаулом Храмовым следовали делегаты, старики-кавказцы. Среди них и наш отец, с винтовкой через плечо и, как мне показалось, очень грустный. Предчувствие смерти, видимо, уже витало над его душой и говорило о ней...
К ночи этого дня казаков Дмитриевской станицы привел войсковой старшина Копанев*, так же наш старейший кавказец.
Восставший Стан казаков разбухал. Крепость приняла вид встревоженного муравейника. Глава советской власти в Кавказском отделе, комиссар Одарюк, заволновался. Началась с ним ненужная переписка. Одарюк выпустил воззвание к населению, подчеркивая в нем, что восстали только одни офицеры с небольшой кучкой казаков. Ему ответили: если он хочет убедиться, что это не так, — он может прибыть к восставшим, с гарантией, что вернется обратно невредимым. Он принял предложение и прибыл на автомобиле с небольшим своим штабом.
Разрезая толпы вооруженных казаков, его машина подошла к центру собравшихся. Он, видимо, не ждал такого большого скопления казаков. Мягко, заискивающе улыбаясь, — он вошел в круг, где стоял Ловягин со старшими офицерами и стариками. И заговорил — длинно, внушительно объясняя поведение его карательных отрядов по станицам. Но его слова не дошли до души казаков и никого не убедили. Вид же ощетинившихся стариков впереди многотысячной толпы казаков с винтовками в руках — говорил ему, что казаки восстали поголовно и всерьез.
С ним прибыл и его доверенный помощник, наш кавказец, есаул Пенчуков. Хороший офицер и отличный полковой товарищ, добрый по натуре и компанейский — в Финляндии, к своей неожиданности, он был избран писарями и командами штаба на должность начальника штаба дивизии. Ничего тогда в нем не было «красного», но, прибыв на Кубань и расположившись штабом дивизии на хуторе Романовском, он воспринял советскую власть, отказавшись подчиниться Кубанскому Войсковому штабу. Отношение к нему казаков, в особенности, стариков на этом собрании, было исключительно недружелюбное и даже опасное. В их понятии никак не вязалось — как это свой казачий офицер, да еще родного 1-го Кавказского полка, мог признать красных, да еще и служить у них? Пенчуков был бледен, растерян, молчалив. Раздавались голоса о самосуде над ним... Переговоры с Одарюком ни к чему не привели, и он был отпущен к себе, в свой штаб, в Романовский...
Наш Восставший Стан разросся в своей численности. Его надо было кормить. Отрядным интендантом был назначен есаул Шниганович, так же наш старый кавказец и станичник. Все довольствие легло на казаков станицы Кавказской. И к чести их — возы сена и зерна для лошадей, горы печеного белого хлеба, сотни ведер молока — неслись в крепость безвозмездно нашими всегда сердцелюбимыми казачками.
— Кушайте на здоровье, родименькие, — приговаривали обычно они. — А то эта красная нечисть... — добавляли к этому, определив свое бесхитростное отношение к одним и другим.
Но главная трагедия была в том, что отряд разросся, а дисциплины — никакой. Была сознательность подчинения офицерам, но воинской дисциплины не было. Сотни конных и батальоны пеших казаков сформировались по своим станицам и при своих станичных офицерах, входя своими полунезависимыми единицами в общий Стан. Никаких внешних воинских отличий. Это было народное ополчение без воинского костяка, а руководители его — без плана.
На 5-й день восстания — люди стали уставать от бездействия. Прибыв в Кавказскую «налегке» и пробыв здесь 4 дня — казаков потянуло домой, в свои станицы, к семье, к пашне... «Сознательность восстания» и станичная дисциплина для дела вооруженной борьбы здесь оказались непригодными. В Стан не прибыли еще казаки богатых и больших станиц — Успенской и Ильинской. Ждать их стало уже невозможным и надо было действовать, чтобы казаки сами не покинули Восставший Стан...
Образовался военный совет от сотен, батальонов и станиц. Где находились войска Кубанского правительства и генерала Корнилова, — никто не знал. Да и узнать было невозможно. Они были где-то за Кубанью, как потом узнали.
К этому времени, к 24 марта, силы Восставшего Стана исчислялись:
1. Пеших казаков — около 7 тысяч.
2. Конницы — около 1 тысячи.
3. Четыре полевых орудия 6-й Кубанской батареи под начальством прапорщика Павлова (из студентов).
4. 40 пулеметов системы «Льюиса» (ручных), под управлением хорунжего Елисеева Андрея, нашего старшего брата.
Весь отряд был вооружен новыми винтовками из от-дельского арсенала. Вечером, на 24 марта, военным советом решено:
1. Пехота наступает на Романовский с ранней зарей и должна взять его. 2. Саперы, под командой поручика Смирнова (петроградец), в полночь взорвут железнодорожный путь из Ставрополя и из Гулькевичей. 3. Конному отряду — выступать в полночь и, обойдя Романовский с севера, у разъезда Рогачева взорвав путь из Тихорецкой, — к утру занять станицу Казанскую. По занятии пехотой Романовского конница веером должна двинуться на северо-запад и поднять восстание в ближайших станицах.
Думалось в нашем военном совете — крепко держать узловую станцию Кавказскую (Романовский), связаться с армией генерала Корнилова и Кубанскими правительственными отрядами и ждать их к себе. Военный план, по сути, был хорош, но мы не учли силы красных, их бронепоезда, их организованность и то, что вся Россия была в руках красных со всеми государственными ресурсами, а мы — горсточка восставших против такого великана.
«Последнее прости». Поход конного отряда
В нашем просторном хозяйственном дворе к мажаре привязано до десятка строевых лошадей под седлами. Пасмурная ночь. В полночь конница восставших, до одной тысячи казаков, должна выступить в степь...
К назначенному часу, в черкеске, при оружии — из своей спальни вышел я в просторный застекленный коридор-столовую нашего большого дома. При тусклом свете лампы, в дальнем углу коридора, в бешмете нараспашку, сидел задумчиво наш отец, облокотившись локтем на спинку стула и подперев голову кистью руки. Проходя мимо и не предчувствуя беды, расставаясь только на сутки, как думалось тогда, я произнес тихо:
— До свидания, папа...
— Прощай, сынок... — последовал ответ отца.
Я остановился и обернулся лицом к нему, так как ответ его прозвучал каким-то замогильным тоном, предвестником недоброго. И это пронеслось каким-то странным предрешением. Шагнув вперед, я остановился и подумал: «Почему отец сказал «прощай», когда мы расстаемся только «до завтра»?
Отец сидел все также, не шевелясь, и был в каком-то странном и подавленном состоянии. В полутьме — черты его лица мне не были видны, и он продолжал сидеть все в той же позе — мертво. Я постоял еще момент... еще раз бросил на отца свой взгляд... потом повернулся, толкнул ногою дверь, прошел к мажаре, вскочил в седло и — с группой казаков-ординарцев, нервной рысью застоявшихся коней, — прошел на улицу через растворившиеся широкие ворота отцовского двора.
То, оказалось, были последние слова отца ко мне и последний взгляд сына на него... С того момента я больше уже его не слышал — и... не в и д е л...
Завтра, ровно через 12 часов от этого момента — он будет убит красными — наш дорогой отец...
На площади перед крепостью — черная туча конной массы. Тихо поздоровавшись, проехал по сотням.
— С Богом... за мной, — тихо я произнес головной те-мижбекской сотне и, крестясь, двинулся в голове ее.
Мы на западной окраине станицы. Тишина кругом. Станица спит. Тихо и в конном строе казаков в несколько сот человек.