— Заедемте, Федар Ваныч, к моему двору... я попрощаюсь с женой, а Вы, ежели хотите, выпьете парного молока, — говорит мне мой штаб-трубач И.И. Шокол, старше меня десятью годами, когда мы поравнялись с их широким подворьем четырех братьев и их геройского отца. Жена Ивана Ивановича быстро принесла из погреба холодного молока. В седле я выпил часть его.
— С Богом!.. — этими словами проводила нас единственная свидетельница-казачка, и мы, догнав голову колонны, подошли к железнодорожному мосту, у станичного «става». Остановив отряд в ложбине и пояснив задачу, с приказанием «не курить» — двинулись дальше. Верст пятнадцать до Ро-гачевского разъезда прошли быстро. Головной взвод занял его. Взятыми здесь инструментами развинтили рельсы и оттянули их. Темижбекский казак Козьминов взобрался на телеграфный столб, шашкой перерубил провода, но подгнивший столб свалился вместе с казаком, и он сломал себе ногу.
Двинулись к Казанской. Головной взвод подошел к разъезду номер 105, что в семи верстах от станицы, как слышу — крупной рысью он идет назад.
— В чем дело? — резко останавливаю казаков.
— Там красногвардейцы! — слышу в ответ.
— Чего ж вы не захватили их? — бросаю им.
— Да они заперлись у начальника разъезда! — оправдывается кто-то в темноте из строя.
Беру их всех и наметом лечу вперед. Быстро оцепили все строения, но красных солдат нет. Спешиваю взвод и бегу к зданию начальника. В оконных ставнях, через щели, виден свет. Дверь заперта изнутри. Приказываю открыть. Оттуда просят пощады. Требую выдачи винтовок, через дверь, прикладами в нашу сторону. Дверь полуоткрывается, и в нее глянуло десять прикладов. Гарантирую караулу неприкосновенность, а если не откроют сами — взломаем дверь.
Они открыли. Десять обыкновенных русских солдат, лохматых, спросонья, со страха совсем растерянных, трясутся и просят пощады. Они мобилизованы из ближайших хуторов. Отпускаю их на волю. Не уходят и просят записки — «кто и почему их отпустил», чтобы не отвечать перед властями. Даю и отпускаю.
Упрекаю взвод, что они, тридцать человек, испугались десяти. Казаки молчат. Отряд уже подошел и, остановившись густой массой, ждет нас. Подхожу к отряду и зову — «коня!» Его никто не подает. Маленькая томительная пауза.
— Где же мой конь? — резко бросаю в массу.
— Вырвался, Федор Ваныч... — отвечает кто-то. «Ах, шляпа!» — кипит во мне.
Казак упустил коня начальника отряда. Где же взять другого? Кто из казаков уступит в такой момент своего коня, да еще ночью? Злоба проникает в мое существо.
— Да садитесь на коня Козьминова! — кто-то говорит из строя.
Сел. Двинулись дальше. Мигом заняли станцию Мипо-ваново, что у станицы Казанской. Начальнику станции говорю о восстании казаков. Он искренне радуется. Даю ему указание: «Не принимать поездов». И, оставив один взвод здесь, гумнами двинулся в станицу.
Какая-то фигура на коне, в тужурке, но в папахе и с карабином через плечо, быстро приближается к голове колонны и зло зашумела, забурчала, заругалась на меня, идущего впереди:
— ... вашу мать!.. Пять дней, как восстали, и хоть бы одного гонца прислали сюда!.. А ты тут сиди как на угольях! — закончил он.
Это оказался комиссар станицы Казанской хорунжий Подымов*, личность, на которой надо остановиться. Бывший старший писарь управления Кавказского отдела — ум-няга и молодец. На Кавказе во время войны — сумел получить чин прапорщика за боевые отличия, потом чин хорунжего. Станица выбрала его своим атаманом как очень дельного человека. Пришла советская власть, — станица избрала его комиссаром, которого очень полюбил Одарюк и верил ему. Узнав о нашем восстании, но отрезанный «красным центром» в Романовском, он все эти дни искусно варьировал, чтобы остаться у власти, не вызывая подозрения у Одарюка; а дождавшись — открыть против него действия. Ничего не зная, что происходит в Кавказской, — он метался, как затравленный зверь.
Вот почему он такой руганью и встретил нас, прибывших. Поздоровавшись и узнав, «кто я» — направился с нами прямо на станичную площадь, сказав, что у него «все готово». И действительно: в правлении бодрствовало несколько вооруженных казаков. Крикнув кого-то по имени, приказал немедленно же «бить набат». Загудел церковный колокол. Уже начало светать. Народ быстро запрудил площадь. С коня Никита Подымов заговорил. Да!.. Это был не только что умняга, но и талантливый оратор. Складная взывающая речь. Много яда против ненавистной красной власти. Сильным призывом всех «к оружию» для освобождения «загаженной измученной России» — закончил он свою пылкую речь. Он сказал «Расеи», как говорят в станицах. Сам он видный и красивый казак лет под 40; статный, стройный, с темными усиками и с чистым мужественным лицом; в каракулевой темно-коричневой папахе и с карабином через плечо. Верхом на добром кабардинце — он был готовым вождем повстанцев.
— Правильно, Никитушка! Правильно-о! — приветствовала его толпа, как своего активного и справедливого руководителя станицы.
— Сейчас слово скажет начальник конницы восставших казаков, наш родной по матери станишник, подъесаул Елисеев! — добавил он и указал рукою в мою сторону, стоявшему перед густой массой конных казаков на площади.
После его сильной речи — мне говорить было уж нечего. Но, коротко пояснив цель восстания, — просил под-
держки вооруженными казаками. Но Подымов уже приступил к делу. На площади появилось сено, зерно, хлеб, сало, молоко. Началось разоружение иногородних. Главных, с подзатыльниками, он отправлял в каземат при правлении. И все это было так просто, решительно и умеючи... Тут же собирал казаков, раздавал винтовки, ставил их в ряды.
Сотня пластунов человек в 200 и полусотня конницы уже влились к нам. Пластунов возглавил подъесаул Иван Иванович Коробко, сверстник и друг по Майкопскому техническому училищу, которого я не видел ровно десять лет. Ликование всех было полное.
Часам к десяти утра сюда прибыла сотня казаков станицы Тифлисской. Ее привел хорунжий Саморядов. Почти все урядники и казаки были «первого полка», хорошо мне известные по Турецкому фронту. Сотня просила двинуться на их станицу, где жители ждут нас, как избавителей. Но я ждал результата наступления нашей пехоты на Романовский и лишь тогда действовать — «веером двинуться по Кубани в северо-западном направлении».
Начальник станции сообщал мне, что со станции Гре-чишкино, что у станицы Тифлисской — к нему вышел поезд с 154-м Дербентским красным пехотным полком, идя, видимо, на помощь своим в Романовский. С отрядом скачу туда. Впереди большой полковой флаг на высоком древке. Он войскового цвета, т. е. красный.
— Приятно видеть, что и казаки восприняли революцию и восстали под нашим рабочим революционным знаменем, — вдруг радостно приветствует меня начальник станции Милованово.
Я не стал его разочаровывать, чтобы не лишиться его поддержки. Сотни спешены и залети в канавах гумен. Поезд подошел и остановился. Он был товарно-пассажирский. Случилась ошибка. С несколькими казаками проходим по вагонам. Обезоружили нескольких красногвардейцев, поезд задержали и, оставив охрану, вернулись вновь на площадь. Было уже обеденное время, но от наших главных сил с Романовского — ни звука.
Катастрофа... и отступление
Для выяснения обстановки в главных силах — посылаю кружным путем взвод темижбекцев, под командой хорунжего Маслова-младшего (из студентов). Казаки отряда, закусив, при теплом солнце, на площади же сбатовав лошадей, крепко спят после бессонной ночи и похода. Мне так же очень хочется спать, но на душе какая-то мучительная тяжесть. Да я и не могу, не должен спать. Надо быть начеку. Вдруг разъезды казанцев, высланные в сторону Романовского, доносят, что оттуда движутся пехотные цепи.
«Ну... слава Богу! Наши взяли Романовский», — думаю я. Вдруг от них прибыли раненые казаки. А из-под балки, к Казанской, тихо выползал бронепоезд и на ходу открыл по ней шрапнельный огонь... Все стало яснее ясного — наши разбиты и отошли. Без пулеметов, без орудий — конница не могла защищать станицу против бронепоезда, поддерживаемого своей пехотой. Надо отходить в степь и пробиваться в Кавказскую, к главным силам.