Поручив подъесаулу Храмову на широких рысях вывести конницу из зоны досягаемости орудийного огня бронепоезда, сам с несколькими ординарцами, за версту от бронепоезда, изучаю обстановку. От гумен казанцев, бегом к бронепоезду, бежало несколько мужиков, приветствуя своих... Ко мне подъехал Подымов.
— Федор Иванович... все кончено... надо уходить, — печально произнес он.
Конный отряд степью шел назад к Рогачевскому разъезду. С Подымовым кратчайшим путем выехали на бывшие покосы станицы, так мне знакомые с детства, но которых не видел больше десяти лет, и остановились на кургане. Мой «конь рыжий» не нашелся. Я взял себе коня брата Жоржа, а ему передал коня казака Козьминова. Но этот конь брата был слаб, и за ночь и полдня похода — совсем ослабел. Отряд, растянувшись, шагом приближался к нам. Мы были в безлюдной степи, еще серой от зимней спячки. Построив отряд в колону «по шести» — балкой повел его на восток. Бронепоезд красных, идя параллельно нашему движению, дымом паровоза определял свою скорость движения. Возле Кавказской, у става, дымок остановился. Полная пустота в душе и какая-то гнетущая скорбь. Флюиды говорили о каком-то жутком и непоправимом горе. Потом только выяснилось, что в эти минуты, у става, у бронепоезда, красным главарем «Сережкой портным» был убит наш дорогой отец. Вот они, флюиды человеческие, которых нельзя отрицать.
Вдруг с бугра, охлюпью на коне, скачет к нам наперерез казак из станицы. Он машет нам рукой «остановиться». Подскакал. Это был Тимошка Шокол, самый младший из четырех братьев, родной брат моего штаб-трубача. Подскакав к нам, он осаживает своего разгоряченного коня и быстро, запальчиво говорит:
— Федар Ваныч... красные разбили нашу пехоту и давно уже заняли станицу... арестованы некоторые старики и увезены в Романовский на суд... а Иван Харитоныч Ловягин — зарублен...
Весть эта — громом поразила нас. Кто-то крикнул — броневики! И... сотни дрогнули. Расшеватская сотня в 120 коней с молодыми, еще не служилыми казаками — карьером, дробясь веером, — бросилась на северо-запад, в направлении своей станицы. Выхватив револьвер из кобуры, кричу-командую:
— Строй фронт! Наметом! — и, напрягая каблуками все силы своего ослабевшего коня, несусь крысиным наметом вдоль фронта.
Офицеры, без команд, так же выхватили свои револьверы и, угрожая ими, с лицами, искаженными страхом и решимостью, сдерживали строй растерявшихся казаков. Дав передышку пройти страху, остановились. «Куда теперь?» — невольно возник вопрос у всех.
— Идем на Челбасы, в лагерные казармы... и переждем там до выяснения обстановки, — предлагаю казакам.
Они молчат... Двинулись по той же балке. Отряд мой поредел. Все казанцы остались в своей станице. Осталась и полусотня тифлисцев с хорунжим Саморядовым, но до 50 казаков во главе с младшим урядником Кольцовым шла с нами. Теперь и они остановились, молодецкие тифличане нашего первого полка, и стали думать, куда им идти? Тут ко мне они уже не обратились за советом. Да и что я им мог сказать, посоветовать! И в последний раз я уловил скорбный взгляд, направленный в мою сторону, молодецкого и геройского урядника Романа Кольцова с тремя медалями, который своими печальными тазами — вырывал из моей души — помог и! Но я уже ничем не мог помочь. Казаки вышли из повиновения и спасались «кто как хотел и мог»...
Полусотня тифлисцев с Романом Кольцовым повернула назад и двинулась к своей станице. На окраине их ждали красные. Кое-кто скрылся, но 35 казаков было схвачено и тут же расстреляно. Среди них погиб и молодецкий младший урядник Кольцов, командир полусогни своих станичников.
Взводными колоннами уводили офицеры своих казаков на восток. Солнце было на закате, и с его уходящими лучами — казаки, отделяясь от общей массы группами и целыми взводами, — направлялись в свои станицы. Достигли шляха Кавказская-Дмитриевская. В ложбине до сотни подвод и гурты скота. Подъезжаю к трем парубкам, стоявшим невдалеке. Поздоровались. Среди них мой сверстник, не служивший казак Щербаков. Вид их мрачный.
— Что в станице? — спрашиваю.
— Да што!.. Все бежали... и ее заняли красногвардейцы... а это все беженцы-станичники, — отвечает Щербаков. — А вы, Федар Ваныч, в станицу не показывайтесь... сейчас же арестуют вас красные и... — он не договорил, что будет мне после этого. Но я и сам знал, «что будет после этого»...
Этот широкий шлях — был решающим. Здесь казаки совершенно вышли из подчинения своим офицерам. Командир Дмитриевской сотни, сильно укороченной, младший урядник Анцупов-старший, моей 2-й сотни по Финляндии, по-братски сказал мне: «Куда же идти, Федор Иванович? Я поведу свою сотню домой...» — и, повернув на север, — тронулся. С ним пошли и некоторые кавказцы. Со мной осталась самая большая сотня темижбекцев. И с нею мы, офицеры, двинулись на восток.
Конец пришел и самой стойкой и послушной этой сотне конного отряда. Молча, стараясь не встречаться взглядами со своими офицерами, они большими группами сворачивали направо, к юго-востоку, направляясь в свою станицу. И с темнотой группа офицеров в 9 человек осталась одна-оди-нехонька, затравленная, физически изнуренная, на уставших лошадях и не знающая — что же будет завтра?
Это были: Темижбекской станицы войсковой старшина Попов, его брат сотник, хорунжий Маслов-старший, бородатый прапорщик Никитин и еще кто-то. Их командир сотни подъесаул Храмов. Казаки станицы Кавказской — автор этих строк, младший брат Георгий и прапорщик Митя Жарков.
С сумерками — все офицеры-темижбекцы тронулись в свою станицу. В степи, в истоках болотистой речки Челба-сы, держа лошадей в поводу, скрючившись от холода, дремали четыре офицера: два брата Елисеевых, Храмов и Жарков. Это было все, что осталось от тысячного отряда конницы восставших...
Ночь на 25 марта, на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, смертельным страхом нависла над нами. На небесах витали ангелы, а на земле владычествовал сатана. В природе было сыро и холодно. В желудках голодно, а на душе — мертвящая жуть...
Что произошло в главных силах восставших
По рассказам участников-офицеров — наша пехота, по плану заняв исходные пункты, с рассветом перешла в наступление на хутор Романовский. Но в тех местах, где меньше всего ожидали казаки, — густые их цепи были встречены огнем противника, который был, как оказалось, в курсе плана наступления восставших.
Полнейшая неожиданность, отсутствие дисциплины и сознание, что ты «восставший» без тыла, без базы, — все это вместе взятое внесло полную деморализацию в души казаков, и они, растерявшись, спешно отошли в Кавказскую. В крепости вновь многолюдный митинг. Послышались упреки, что это офицеры со стариками затеяли восстание. Но в это самое время красные выставили орудия в
L
виду станицы и открыли по ней редкий шрапнельный огонь. Разрывы были высоко, и все же... белые дымки разрыва снарядов совершенно деморализовали казаков, и они толпами бросились по улицам, спасаясь. И напрасно в крепости почти рехнувшийся от горя маститый Ловягин уговаривал казаков защищаться до конца... И напрасно хорунжий Елисеев Андрей, сам выдающийся пулеметчик, выставил во всех крепостных главных пунктах свои пулеметы, числом сорок... В последний момент они оказались без нумер-ных казаков, почти сплошь его сверстников-станичников.
Все бежало... К обеду красные солдаты вошли в станицу и приступили «к суду и расправе»... И произошло следующее. Войсковой старшина Ловягин, начальник Восставшего Стана казаков, верный своему долгу — оставался до конца в крепости. Красные, ворвавшись туда, схватили его и на подводе отправили для суда в Романовский. Но озверевшие солдаты не выдержали и на выгоне, у кургана с крестом, штыками и шашками исковеркали его тело, бросив труп там же, на шляху. У него остались жена и 10-летний сын. Красные запретили его хоронить с церковным отпеванием.
Студент Саша Солодухин, душа и баян всего восстания, казак станицы Ильинской, укрывшись в одном дворе, был обнаружен и тут же заколот штыками. На теле его оказалось 18 ран.