«Имя генерала Корнилова было так высоко в сердцах всех российских патриотов. Только этим именем держалась Добровольческая армия. Только это одно ИМЯ звало всех в ее ряды, куда шли, не рассуждая, слепо веря в этого героического человека и большого российского патриота. После его смерти в бою армия переживала почти полную гибель. Но мы верили, — надо было только передохнуть. Но сказать тогда, что генерал Корнилов УБИТ, означало — вырвать веру из сердец многих. Вот потому-то я и скрыл от подъесаула Елисеева смерть вождя в те жуткие дни», — закончил он.
Без упрека, с дружеской улыбкой, Володя добавил мне: «А вы моего трехлетка-рысака «загнали», проделав 80 верст без отдыха... да обратно столько же верст на второй день... Но, Федя, я рад, что помог тебе в грозный час».
Этими словами А.И. Кулабухов, как член Кубанского краевого правительства, выразил свои высокие благородные чувства отечественного патриота, а его двоюродный брат, подъесаул, подчеркнул делом — верность дружбы.
Обе семьи Кулабуховых были зажиточными казаками своей станицы. Отцы их принадлежали к тем казачьим семьям, которые нашли нужным дать образование своим детям. В те дни А.И. Кулабухов был в Екатеринодаре, в правительстве, а его жена, с двумя дочурками, воспитанницами Мариинского института в Екатеринодаре, жила в станице. Я считал своим долгом навестить ее и поблагодарить за прием в Ставрополе. Володя Кулабухов оповестил об этом многочисленных родственников обоих семейств Кулабуховых. Во всех них я увидел столько любви, нежности и уважения друг к другу, что просто было больше, чем приятно, находиться в их обществе. И эта любовь, как и внимание, переносились и на меня. Это были образцовые казачьи семьи в станице Новопокровской, которых все любили и уважали, как и гордились ими. И нужно познать их жуткое горе, когда в ноябре 1919 г. Алексей Иванович Кулабухов погиб мученической смертью, именно за Казачье Дело.
Офицерское восстание в Ставрополе.
Матросы. Красный террор
На Варваринской площади, в собственном домике, жили наши троюродные сестры. В 1913 г., молодым хорунжим, я гостил у них несколько дней. Это единственное семейство, к которому я мог обратиться за помощью. Приняли они по-родственному, но скоро мне пришлось бежать от них ночью, так как меня кто-то обнаружил и ломился в дверь для ареста.
Пришлось менять и еще два пристанища. Одиночество и неведение «завтрашнего дня» томили меня смертельно. Прошел слух, что с юга, с Кубани, на Ставрополь — идет с большим отрядом полковник, партизан Шкура (ударение на «а»). Красная печать подняла тревогу. Это совпало с доставкой в Ставрополь трупа красного командира-матроеа, погибшего в бою «с кадетами» на севере губернии. Население насторожилось, узнав, что где — т. е. «фронт», значит, где-то идет борьба, следовательно, — можно ждать освобождения города от красной власти. С появлением же недалеко от города отряда Шкуро — красная власть выпустила к населению воззвание такого содержания: «Товарищи-граждане! Не поддавайтесь на удочку! Если в город войдет ШкурА, — то он снимет с вас последнюю шкуру».
Население затаенно ждало именно отряд Шкуры, так как об армии генерала Корнилова и о его смерти абсолютно ничего не знало и не слышало. В таком неведении находился и я лично. Имя Шкуро зажгло луч надежды...
В одно раннее утро население услышало пальбу в городе. По улицам носились красные броневики и конные матросы. Под страхом расстрела «на месте» всем запрещено было выходить на улицы. После полудня — все затихло. А к вечеру население узнало, что ввиду подхода к городу отряда Шкуры было офицерское восстание, которое подавлено. Как и во многих восстаниях против красных — вначале был успех. Один отряд офицеров занял даже красноармейские казармы, но другой отряд куда-то своевременно не прибыл... кто-то струсил и не выполнил своей задачи и... все погибло. Офицеров ловили и расстреливали на месте. Красный террор разрастался. Отряд Шкуро, по слухам, прошел восточнее города, верстах в десяти, и скрылся где-то на севере губернии. И сколько было у него войск, — никто ничего толком не знал. Некоторые говорили, что «отряд Шкуры» — это миф, выдумка красных, чтобы возбудить в населении надежду, толкнуть офицеров на восстание, чтобы легально произвести расстрелы, узаконить террор.
И они добились своего: жизнь в городе замерла. Теперь в нем полностью властвовали матросы. В своих белых летних костюмах, с револьверами, заткнутыми спереди, открыто за пояс — они были страшны. На реквизированных казачьих строевых лошадях, на которых храбрые кубанские полки прошли почти всю гористую Турцию и Персию в войне 1914-1917 гг., которых поили в далеких и неведомых турецких реках Араксе, Евфрате, Кара-су, библейском Тигре, а в Персии и в далекой месопотамской Диале... На тех лошадях, на которых кубанские казаки верой и правдой служили своему великому Отечеству и на которых только что вернулись к себе на Кубань, на заслуженный отдых — на них теперь скачут матросы.
На пылких, нервных и благородных кабардинских скакунах эти здоровые матросы-увальни, на высоких казачьих седлах, словно гориллы на заборе — они жестоко, глупо и по-дурацки скакали по каменным мостовым города. Резко дергая поводьями, рвали губы этим гордым коням, терроризируя их своим полным и отвратительным непониманием того, что они хотят от этого благородного существа, коим считалась «кабардинская порода» лошадей.
Я возненавидел матросов. Ах, если бы была хоть одна сотня казаков первоочередного полка мирного времени с дисциплиной слепого повиновения своим офицерам, то с нею неожиданно наскочить бы на город... его ведь можно сразу же пройти и очистить ото всей этой «революционной пены», — думал я, глядя на этих матросов зло и ненавистно.
Уже настал июль. Красный террор как будто бы уменьшался, но просвета к освобождению не было видно. Главное — не было абсолютно никакой связи с окружающим миром. Красные газеты писали только о своих делах, о каких-то передрягах в какой-то Черноморско-Кубанской советской республике и Северо-Кавказском районе, о своих вождях Автономове*, Сорокине и Полуяне, об их разногласиях. Освобождение города от красных пришло неожиданно.
Появление белых
7 июля в Ставрополе с утра было заметно какое-то нервное движение в красных войсках. Из казарм выходили красноармейцы, спешно грузили на подводы вещи и двигались к югу. Обыватель, давно поставленный в полное неведение всех распоряжений красной власти, видел и здесь непонятное ему передвижение войск. Думали, что они идут на фронт. Но — на какой? Где этот фронт? Да и есть ли он вообще?
Никто этого не знал, и меньше всего знали, что фронт находился тогда лишь в одном переходе от города. Красноармейцы шли быстро, слегка озабоченно, но не в панике.
Думаю, что они также ничего не знали о событиях на фронте.
К вечеру того же дня 7 июля город будто бы очистился от красного гарнизона. На улицах были заметны усиленные отряды милиции из городских жителей. Некоторые из них как будто с офицерской выправкой. В городе стояла та тишина, которая бывает перед грозой или после нее. Часов в пять вечера, находясь около здания духовной семинарии, вдруг услышал, что — «в город вошли белые».
Сорвавшись с места, побежал на Воронцовский проспект. Там, у гостиницы, возле городского театра, стоял грузовик-автомобиль с пулеметами «для боя» и с номерами к ним в офицерских, настоящих офицерских погонах. Все угловые улицы были полностью забиты жителями города, но еще не ликующими. Народ, словно боялся верить тому, что видят их глаза. «Уж не трюк ли новый от красных?» — думали все. Но поведение офицеров при пулеметах уже не вызывало сомнений, что это «настоящие белые».
Из гостиницы вышел небольшого роста генерал, не старый собою, одетый по-походному. Тут же в толпе появились «летучки» (печатные воззвания) за подписью — «вр. губернатора Ставропольской губернии генерал Уваров». Появившийся генерал и был Уваровым. От чувства радости «освобождения» — толпа разразилась криками «ура». Я словно оцепенел. Я не знал, что же мне дальше делать. Думаю, этого не знала и вся толпа людей, находившаяся здесь. Они стояли и смотрели на прибывших белых офицеров, что-то говорили между собой, многие плакали.