Черноморцы всегда были тяжелы на подъем, но это нас, кавказцев, не касалось и в данном случае их жест словно осквернял улицы «нашего села отдыха», где полк стоял вот уже шесть месяцев. И батарейцы, как и таманцы, — были здесь только гостями. Я окрикнул казаков. Они встали и отдали честь. А вечером мы узнали, что в Карсе образовался военно-революционный комитет, комендант крепости с немецкой фамилией арестован «как изменник», и от казаков просят прислать немедленно делегатов «за инструкциями». Только теперь я понял, что батарейцы уже знали «о революции в Карсе» и о своих, еще не ясных правах «нижних чинов» после революции.
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
Революция в нашем селе Владикарс
Командир 1-го Таманского полка войсковой старшина Белый* немедленно же собрал всех офицеров гарнизона Владикарса, пояснил обстановку и решил выяснить — что от казаков требуется?
От их полка были командированы командир 1-й сотни подъесаул Демяник* и два урядника. Все были назначены самим командиром полка. Полк он возглавлял временно, как старший помощник. С повышением по службе полковника Кравченко законного командира в полк императорскою властью еще не было назначено.
Офицеры Таманского полка, батарейцы и я — сидели в нашем офицерском собрании и тревожно ждали возвращения из Карса своих делегатов. Все офицеры 1-го Таманского полка, однобригадники еще с мирного времени, были отлично мне знакомы. Со многими был в близкой дружбе, даже на «ты», в данном случае и с делегатом, подъесаулом Демяником, как все его звали в полку — Вася. Вот почему эти тревожные часы мы переживали одинаково.
Демяник с урядниками вернулся часа через два-три. Стояла уже полночь. Никто не спал. Белый нетерпеливо встретил Демяника. Мы все напряженно слушаем Васю. Он, как всегда, был спокойный. Оказывается, он был на заседании военно-революционного комитета гарнизона крепости Карс. Там нашим делегатам сказали, что «в Петрограде произошла революция. Император отрекся от престола. Вся власть в государстве перешла к народу. Все царские министры арестованы. Образовалось новое революционное Временное правительство. Вышел новый приказ по Армии, озаглавленный — «Декларация прав солдата и офицера», подписанная военным министром Гучковым».
Доложив, он передал своему командиру полка «эту декларацию», которая была получена в Карсе телеграфно из Петрограда. Белый стал читать ее нам внятно, чтобы не пропустить ни единого слова.
По мере того как умный, гордый, энергичный широкоплечий брюнет с аккуратно подстриженной бородкой, войсковой старшина Белый, летами, думаю, под сорок, читал ее нам пункт за пунктом, — лично я чувствовал, как у меня под ногами уходила почва офицерской власти над своими подчиненным нижними чинами. Словно я стоял в реке, на песке, который, под тяжестью человеческого тела и течением воды уходил из-под ног, шел за течением, а человек беспомощно погружался в воду... А в душе, и в моих мозгах, сгущалась не печаль, а какая-то мрачная тьма; и мне, секундами, казалось, что это происходит сон, какой-то кошмарный сон...
Думаю, что это ощущали очень многие офицеры-таманцы и батарейцы, потому что при чтении «декларации» стояла гробовая тишина; и даже остроумные таманцы, порою несдержанные на реплики, даже и при своем командире полка — в данные минуты все грустно молчали, словно набрали воды в рот. Белый окончил читать. Офицер он был пылкий, гордый, но в данном случае он спокойно спросил подъесаула Демяника:
— А Вы, подъесаул, не спросили их (т. е. военно-революционный комитет Карса), что те господа офицеры, кто с новыми правилами не согласен, могут ли подать в отставку?
— Не спросил, господин войсковой старшина, — ответил Демяник.
— Очень жаль... Лично я этого не разделяю и на военной службе не останусь, — довольно строго и наставительно ответил он Демянику и даже выцукал его за это. Мы все молчали. Вообще же никто из нас, строевых офицеров, ничего не понимал в политике и совершенно не разбирался в совершаемых событиях.
Белый, по словам таманцев, был воспитателем какого-то кадетского корпуса, почему и был строг и пунктуален. Он скоро ушел из полка.
— Позвольте доложить еще, господин войсковой старшина, — отвечает Демяник и докладывает, что военно-революционный комитет в Карсе секретно передал урядникам, что офицеров, протестующих против революции, надо немедленно же арестовать и препроводить в Карс.
Это заявление доконало нас окончательно. Мы сразу же почувствовали полную свою начальническую беспомощность в воинской дисциплине и почувствовали страх. Страх не перед казаками, а перед Карсом, с его многочисленным солдатским гарнизоном, перед коим мы, дивизия казаков, теперь вся разбросанная полками по далеким селам, не представляла собой никакой силы. Мы почувствовали сразу же диктатуру карской солдатской массы, толпы и совершенно не хотели быть арестованными и препровожденными туда, где, полагали, что с нами не будут церемониться...
Некоторые старшие офицеры-таманцы выражали свое негодование, но выражали в тонах семейных, и мы не знали, — что еще ждать, и чего ждать? — как меня, через ор-динарца-казака нашего офицерского собрания, вызывал на улицу второй штаб-трубач полкового хора, корнетист, вахмистр Красников. На улице, в темноте ночи, вернее далеко за полночь, Красников, взяв руку под козырек, тяжело дыша, тревожно докладывает:
— Ваше благородие... я прибежал предупредить Вас, что некоторые казаки трубаческой команды хотят Вас арестовать и отправить в Карс... не все, конечно, а нашлись сволочи... надо как-то до этого не допустить...
Холодная струйка чего-то быстро пробежала у меня по позвонку от шеи и растворилась в копчике. Эта струйка чего-то была мне еще неведома. Потом, во время восстания 1918 г. и в боях гражданской войны, когда порою смерть стояла так близко, эта струйка появлялась вновь в такой же степени и в таком же движении, быстром, две-три секунды по времени. Эта струйка была — чувство страха за свою жизнь. Но когда эта струйка растворялась в моем копчике, у седалищного нерва — было уже не страшно.
Ее, вот эту струйку страха за свою жизнь, открыла мне русская революция. До нее, в Императорской армии, во всех боях — ее я не ощущал. Когда струйка страха растворилась — во мне заговорило чувство возмущения.
— Почему?., за что меня хотят арестовать? — коротко спрашиваю.
— Да все, Ваше благородие, за заигранные деньги... они их хотят получить на руки... всегда об этом говорили, почему, дескать, они хранятся в банке, а не розданы на руки?
Услышав это — у меня сразу же отлегло от сердца, так как этот вопрос легко исправим. Для этого надо поехать в банк, взять заигранные трубачами деньги и раздать им.
— Кто же там мудрит? — спрашиваю Красникова.
— Да все тот же старший Стрельцов и Чиженко, — отвечает он.
— Я сейчас сам приду к трубачам... пусть соберутся в главной хате, — говорю Красникову, отпускаю его и возвращаюсь в столовую, чтобы спросить разрешения Белого — «отлучиться по делам службы»...
Полковой хор трубачей
В мирное время 1913-1914 гг. — я был помощником начальника полковой учебной команды. Рядом с казармой учебной команды, по одной линии, разделяемой проходом в 10 шагов, — находилась казарма полкового хора трубачей. Ежедневные «бесперебойные» занятия в учебной команде тут же, на полковом дворе-плацу перед этими казармами, на дневную и вечернюю уборку лошадей обязательно с песнями, которые научил петь «в три голоса», и любую песню «в ногу» — вызывали восхищение трубачей, понимающих в музыке, в нотах. Танец лезгинка из учебной команды перенесся и в трубаческую.
Все это нравилось казакам трубаческой команды, и они подражали во многом «учебнянам». Сверхсрочный вахмистр трубаческой команды и первый корнетист Лашко из
1-го Таманского полка, старый и умный казак, живший с семьею на вольной квартире, большой музыкант и певец, он хорошо, умно и авторитетно держал своих подчиненных трубачей.