- Я очень хорошо изучил воздухоплаванье, - с гордостью говорит он. - Я вам покажу чертежи. Почти сделал модель, да сторожиха по ошибке разожгла ею печь. Такая досада!
Его шестилетняя сестренка Ниночка тихая и ласковая, как котенок.
Сторожиха вносит самовар. Это бывшая прислуга бывшей баронессы, она не пожелала покинуть Марью Михайловну. И вот обе делят участь.
Мебели мало. Кузьмич усаживается на каком-то ящичке и не знает, куда девать ноги.
- Чей это дом?
- А той старушки, которая копается в саду. Она тоже учительствует здесь, и мы живем коммуной.
Легкая на помине - входит Софья Петровна. Знакомимся. Седая, среднего роста старуха.
Завязывается общий разговор. Лицо Софьи Петровны все время подергивается, словно она гримасничает, - больно и неприятно смотреть.
У них нет сахара. Кузьмич достает из торбы перемешанный с хлебными крошками сахар. Глаза ребятенок загорелись. Ниночка делает губки бантиком и прижимается к маме.
- Ужасно трудно жить, - говорит та. - Сами-то туда-сюда, а вот жаль детей.
Софья Петровна, удерживая гримасу, смиренно говорит:
- Надо терпеть.
- Особенно тоскливо зимой, - жалуется Марья Михайловна. - Как закрутит на целую неделю метель. По ночам волки воют. Да и днем-то неохота выходить. А в школе холод, тьма. Если б хоть лампочка была какая, а то вот с этим ночником сидим. Читать невозможно, так и бьемся впотьмах. Тоска. Как вспомнишь про Питер, про прежнюю жизнь, ужасное отчаянье охватит. Все, все отняла у меня революция, и если б не дети...
- Вы можете огромную пользу оказать деревне, - перебивает агроном. - Если уйдете в дело с головой, в этом найдете удовлетворенье и смысл жизни.
- Не могу.
- Почему?
- Я не люблю ни крестьян, ни их детей. Когда-то любила, теперь не могу. Хочу принудить себя к этому, но душа вся целиком отворачивается от них.
- А между тем вас крестьяне любят, - замечаю я.
Марья Михайловна улыбается, и улыбка ее горька.
- Так ведь я стараюсь, я все делаю, что в моих силах, но делаю без любви. Я отношусь к своим врагам честно, но любить врагов мог только Христос.
Она откидывает темные волосы и горестно прижимает к груди Ниночку.
- Мы отщепенцы, мы все на подозрении, - брюжжит старуха, и седая голова ее трясется. - Подозревайте, но не давайте подыхать с голоду! Вот Фадеев, учитель - ходит по миру. Неделю сбирает, да неделю учит. А Петров, многосемейный учитель, тот вынужден был самогонкой торговать. На что это похоже!
- А когда мы, приезжие учителя, заговорили на с'езде о забастовке, потому что ни пайка, ни жалованья, - говорит Марья Михайловна, - тогда местные учителя испугались - вдруг в рабоче-крестьянской Республике и забастовка! - На нас посыпались доносы, что мы белогвардейцы. Ложь! - вскрикивает она. Никогда мы белогвардейцами не были и не будем! Мы ведем дело получше их. А им хорошо не бастовать. Они местные люди, зажиточные крестьяне, своя земля, хозяйство. Бедняк-муж 1000 ик, конечно, не вывел бы своего сына в учителя.
- Марья Михайловна, - сказал агроном, - я завтра хочу собрать здесь местных крестьян и организовать сельско-хозяйственное товарищество. Кто здесь из крестьян наиболее передовой, крепкий, энергичный?
- Да без Петра Гусакова не обойтись, - враз ответили обе учительницы.
- Я сейчас схожу за ним, он рядом, - добавила Марья Михайловна и поднялась. - Это бывший торговец, его тоже разгромили, едва не расстреляли, но теперь он с властями хорош. Человек-деляга.
Через полчаса явился Гусаков. Среднего роста, в пиджаке и высоких сапогах, коротко стриженная бородка и большие рыжеватые усы. Картуз надет глубоко, из-под блестящего козырька глядят умные, пронырливые глаза. Он похож на прасола уездного городишки. Говорит уверенно и держит себя с достоинством.
Да, это дело хорошее, общественное, он понимает и сочувствует, он подберет семь человек учредителей, как полагается по уставу, и прежде всего, конечно, местного священника, отца Степана, он сейчас же их всех оповестит, чтоб завтра утром были здесь, и сегодня же направится в волисполком получить на открытие собрания мандат.
- А отца Степана обязательно тащите, - сказал агроном. - Мне очень нахваливал его председатель волисполкома Тараканов: это, говорит, наш поп, самый замечательный, его утвердим в правление товарищества беспрекословно. Наш поп, красный. Вот попа Кузьму погодим, его лучше, говорит, и не ворошите, к старине, кутья, тянет.
- Почему ваша деревня называется "Озерки"? - спросил я Марью Михайловну.
- А вот пойдемте.
Мы пошли за нею через классные комнаты, набитые партами, пустыми шкафами и поднялись на вышку.
Перед нами, в полуверсте от школы, тихо лежало огромное озеро. Снизу не видать его. Оно оковало себя остропиким кольцом лесов и не любит человека. Еще недавно утонули двое, застигнутые непогодью. И каждый год оно глотает людей. В небе бледные звезды и месяц. Серебристо-голубая дорожка от берега к берегу перехвачена посредине черной таинственной тенью острова. На острове в старину стоял монастырь. Его история присутствующим неизвестна. От обители не осталось никаких следов, только две или три иконы хранятся в церкви отца Степана. Говорят, будто бы в пасхальную ночь благочестивые старухи слышат с озера колокольный звон.
Тишина. Крякают в камышах дикие утки. На острове горит костер, и по голубоватоблеклому фону лунной ранней ночи сизым кивером загибается к нам дым. На закрайках отдельными клочьями рождаются туманы. Луна плещет сверху голубым, туманы растекаются, и вот встает большой туман. И озеро призрачно, и остров, как призрак; только бельмастый глаз костра все еще бросает свои вихри навстречу туманной мгле. Но и он ослабевает, прищурился, мигнул, потух. Кругом бело.
* * *
Спали мы на сеновале, в душистом сене. Ночью бегала мышь по мне. Кузьмич проснулся рано. Вот он второй раз взбирается по сколоченной из палок лесенке и трясет меня за плечо:
- Пора! Крестьяне подходят. Скоро откроем собрание.
На террасе, действительно, с десяток людей. Стол, бумага, чернильница, несколько книжек с уставом.
Петр Гусаков, по праздничному одетый, возбужденно разговаривает с каким-то стариком. На полу, в сторонке, дымит трубкой брат Гусакова. Он одет очень бедно, в лаптях. Был богатым торговцем, делал большие дела, а во время гражданской войны ушел вместе с белыми, нагрузив товарами и имуществом семь возов. И всего этого, конечно, лишился, вернулся гол, как сокол, приходится начинать трудовую жизнь.
- Вон батя идет.
Ловко перемахнув через изгородь, подходит к нам в белой холщевой рясе отец Степан. Веселое молодое лицо с черной бородкой, соломенная шляпа тарелочкой сдвинута на затылок. Быстро здоровается со всеми за руку и садится на перила.
Агроном открывает беседу. Половина стояли за открытие товарищества, половина - против.
- Как же так, граждане, - говорит Петр Гусаков, пошевеливая правой рукой, и бросая взгляды на Марью Михайловну. - Необходимо организовать. Что же мы за никудышные такие.
- Ничего не выйдет! - с каким-то отчаянием выкрикнул его брат 1000 . Какой у нас народ.
- Выйдет! - настаивал Петр Гусаков. - Как же кооператив работал у нас очень хорошо. Я ж сам заведывал.
- Дак-то раньше! - кричит на него старик. - Совсем другая цена была раньше человеку-то. А теперича вся жизнь - плевок.
- Да ведь плевать-то можно, - говорит молодой крестьянин, сплевывая на пол. - Да на что плевать-то? На себя же и приходится. Плевать всякий дурак умеет. А ты вот дело сделай.
- Правительство даст вашему товариществу в кредит сельско-хозяйственные орудия, - закидывает приманку агроном, посматривая на Марью Михайловну. Между прочим, цель товарищества - улучшать породу скота. Я уже сговорился с заведующим совхозами. Вы приводите в совхоз какого угодно бросового бычишку, а взамен получаете молодого племенного быка.