Так вот в смердящей атмосфере страха, в состоянии полного морального разложения отошли во мрак небытия недавние тираны и палачи Европы.
Кое-кого может удивить резкий контраст между маневрами нюрнбергских подсудимых во время процесса и их поведением перед лицом близкой смерти. Геринг за свидетельским пультом ничем не напоминал Геринга накануне казни. Выступая перед трибуналом, он вел себя иногда так, словно перед ним сидели не судьи, а «депутаты» гитлеровского рейхстага.
Не проявляли также особенной встревоженности ни Риббентроп, ни Кейтель, ни Штрейхер. Минутами казалось, что это не зал заседаний Международного трибунала, а дискуссионный клуб, в котором нацистские главари с большим или меньшим пылом обосновывают свою точку зрения. Что правда, то правда: они вели себя там лаже слишком непринужденно.
На то были свои причины. Когда Геринг поднялся со скамьи подсудимых, чтоб занять место перед микрофоном, до конца процесса было еще очень далеко. Ежедневные порции газет, жадно читанных подсудимыми через плечи их защитников, будили у герингов надежды, что время работает в их пользу. После фултонской речи Черчилль вырос в их глазах в сказочного рыцаря, который в одно прекрасное утро откроет перед ними ворота на свободу и, припомнив их наклонности и способности, позволит бежать рядом со своей колесницей.
Они, как и все их единомышленники на воле, строили свои планы на вере в третью войну. Призрак третьей войны был для них доброй феей, которая могла вернуть их богатство, власть и возможность осуществления планов третьего рейха в рамках четвертого…
Они и их защитники с первого дня процесса, затаив дыхание, ждали разногласий между членами трибунала и со своей стороны делали все возможное, чтобы вызвать эти разногласия. К этим стремлениям они приспособили и свою тактику: льстивые улыбки и поддакивающие кивки головы были предназначены для британских обвинителей, а саркастические гримасы и притворная невнимательность — для советских. Они пускались и на провокации. Маленькая, верткая фигура адвоката Зайделя появлялась за пультом защитника каждый раз, когда положение подсудимых нацистов требовало очередной помощи в виде отравленных стрел. Зайдель неделями носился с «советско-германским тайным договором 1939 года», намекая на что-то, нашептывая, окутывая свои недомолвки покрывалом нездоровой тайны. Когда же трибунал позволил ему зачитать «тайный договор», выяснилось, что никакого Тайного договора не было, потому что оглашенный Зайделем текст ничем не отличался от официального… Но отравленная стрела была выпущена из лука, а этого именно и хотел адвокат дьявола.
У кого еще искали помощи нюрнбергские подсудимые? У немцев, у тех самых немцев, головы которых они покрыли несмываемым позором, страну которых они подвергли катаклизму невиданного разгрома. Когда во время допроса Геринга шла речь об ответственности немецкого народа за войну, «толстый Герман» великодушно возразил: «Немецкий народ не имел с этим ничего обшего…» И это был только пробный шар. Принимая еще живые неонацистские симпатии закоренелого бюргера за голос немецкого народа, Геринг, а с ним и другие подсудимые, обращались теперь не столько к трибуналу, сколько к немецкой «улице».
Именно в том и надо искать основную причину самоуверенности подсудимых нацистов в дни процесса, самоуверенности, которая ничем не отличалась от обыкновеннейшего нахальства.
Сегодня от него не осталось и следа.
Расчеты на спасительный для Геринга и компании глубокий конфликт между союзными державами натолкнулись на неприятную для подсудимых действительность. Подвели их также надежды на различие мыслей у членов Международного трибунала, потому что если оно и было, то это не спасало нацистских душегубов от миллионнократно заслуженной кары. Наперекор сокровенным надеждам герингов, воля народов оказалась более сильной, нежели все закулисные махинации профашистских комбинаторов из породы мюнхенцев. Последнее слово на этом процессе произнесли двадцать шесть миллионов замученных, и это слово решило судьбу нацистских злодеев.