Я спрашивал людей и книги, получал много ответов, однако среди них не оказалось ни одного, которому можно бы было полностью поверить. И тогда я обратился за ответом к парочкам, сделанным из песчаника. У некоторых вид был восторженный, что естественно в подобном положении. Другие улыбались так же загадочно, как тысячи азиатских статуй в самой безупречной ситуации. А некоторые даже подымали брови, словно все происходящее с ними их не касалось.
Тогда я обратился к другому типу фигур — к тем, которые лишь присутствовали при происходящем, лишь наблюдали. Одни имели при этом взволнованный вид, другие равнодушный, третьи стыдливо закрывали лицо и предпочитали смотреть в сторону. Все эти три позы, по-моему, чрезвычайно интересны. Они свидетельствуют о том, что индийские художники смотрели на свои скользкие темы приблизительно так, как могли бы смотреть мы, люди, не преклоняющиеся перед философией и мистикой Древнего Востока: либо завороженные любопытством, либо безразлично, либо с полным сознанием того, что перед ними грубый вызов целомудрию. Но это совпадение между нашим и их отношением не только не уменьшает загадочности, но, наоборот, увеличивает ее. Хотя мы понимаем друг друга и, следовательно, могли бы прийти к одинаковым выводам, такие изображения никогда не попадали на фасады наших храмов. Почему же это произошло у них? Почему вообще создавали такие статуи, да еще в таком количестве, и почему сейчас никто из потомков этих художников не знает, чем это было вызвано?
Хватит.
Так же, как в связи с рассуждениями о загадках танца масок, обещаю: как только узнаю больше об этом эротическом искусстве, напишу.
Но не забыл ли я о третьем грехе? Не говорилось ли в этой книге слишком много и слишком строго о гигантских постройках, о бессмысленных пирамидах?
В четырех часах езды автомобилем от Дели находится город Агра, а в Агре жемчужина Индии Тадж-Махал, считающийся красивейшим зданием мира. Его вы должны посмотреть, говорили нам. Должны ли? Перед самым отъездом в Прагу у меня случайно выдался свободный денек. Багаж я давно запаковал, с товарищами кукольниками распрощался, и мысли мои уже были далеко от Азии. Зачем же мне именно сейчас осматривать Тадж-Махал, это конфетное, всеми туристами захватанное великолепие?
Все вы, конечно, видели изображение этого светлого купола с иглами четырех минаретов по сторонам. Если бы я умел рисовать, то нарисовал бы это здание по памяти, так хорошо я знал его. Но потом меня все-таки уговорили, и наступил момент, когда я вошел через монументальные ворота в сад. Открылся вид на декоративные кусты, на гладь бассейнов, на здание. Передо мной был и не был Тадж-Махал.
Здесь было все, что тысячи раз воспроизводилось в виде плоских и стереоскопических иллюстраций, что рисовали художники и воспевали поэты. И все-таки это выглядело совершенно иначе. Возникло ощущение воздуха, объема, осязаемой массы и трепещущего небесного света. При виде красивого ребенка у людей часто вырывается возглас: «Так бы и съел его!» Мысль о возможности применить такое каннибальское выражение по отношению к громадному зданию у меня возникла здесь впервые.
Тадж-Махал действительно так красив, что его хочется съесть. Он кажется воплощением мечты о чем — то бесконечно прекрасном, мечты, осуществленной в самых мельчайших подробностях. Шах-Джахана задумал его как мавзолей для своей любимой жены Мумтаз, и мастера воздвигли его из нуги, замороженных сливок, светлого шоколада, изюма, фисташек, сахарной глазури. Как только рассветает, солнце обливает все это теплой ванильной подливкой. Здание было вынуто из формы, оставившей на нем нежные извилины углублений, в которых вечно таятся тени турецкого лакомства — халвы. Стены нашпигованы драгоценными камнями-орешками, решетки возникли там, где птицы, лакомясь, проклевывали алебастровые стены…
Халва — метафора, напоминающая нам о том, что Тадж-Махал строили не индийские архитекторы, а художники мусульманского Ближнего Востока. Потому красота этого вдохновенного здания без статуй и эротики так не похожа на совершенно иную, индийскую красоту Коджурахо. Мы говорили до сих пор об архитекторах, не открывших тайны сводов и умевших обходиться без них, так как им не нужны были большие перекрытые помещения. Могольские архитекторы Тадж-Махала принесли эту тайну из Старого Света и виртуозно владели ею. Они предавались оргии сводов, хотя должны были построить лишь помещение для хранения маленького гроба женщины, а не здание для общественных собраний. В результате бедная Мумтаз, при жизни замученная четырнадцатью родами, лишилась покоя и после смерти: почти все посетители, забывая об уважении к смерти, кричат здесь «У-у-у!», чтобы послушать, как звучит эхо.