Во время пятого танца кто-то увел ее, и Войтик, неспособный сразу пойти танцевать с другой, отошел и уголок, чтобы закурить.
— Мисс Джиджибхай очаровательна, не правда ли? — спросил его кто-то из наших индийских друзей, подавая ему огонь, — Она из касты парсов.
— Парсов? — изумленно перебил Войтик: такой девушки у него еще не было. В пресловутом списке девушек, с которыми он переписывался (читатели уже слышали о нем), были воинствующие атеистки, верующие христианки, еврейки, в последнее время мусульманки и индуски, но религиозная секта парсов до сих пор отсутствовала. — Да ведь это те, что своих покойников не хоронят в земле и не сжигают. Относят их на Башню молчания, чтобы там их сожрали…
— … грифы, — договорил наш индийский друг, когда чех вдруг осекся.
— Грифы… — повторил через некоторое время Войтик, блуждая взглядом среди танцующих пар, пока не остановился на красивой мисс Джиджибхай. — Неужели кто-нибудь может быть добровольным последователем такой страшной религии?
Индиец рассмеялся и пошел в другой угол, где кто-то тоже хлопал себя по карманам в поисках спичек, Войтик остался один. Едва умолкла музыка, он раздавил сигарету в пепельнице и поспешил в середину зала. Он не собирался снова уступать кому-либо свою партнершу.
И вот он держал ее в объятиях, ее волосы благоухали, глаза улыбались лукаво и в то же время покорно. А под правой рукой он чувствовал ее обнаженную спину. Но все обаяние исчезло. Войтик не мог отделаться от отвратительного представления: грифы! Когда это существо перестанет дышать, оно достанется стервятникам. Он слышал их крики, видел их огромные отвратительные силуэты с изогнутыми клювами и лысыми шеями. Знал и воронов, летавших по всему Бомбею, наблюдал вблизи пуговички их пристально глядящих глаз и твердые когти, пока что впивавшиеся лишь в рамы гостиничных окон…
Девушка почувствовала: что-то изменилось. Покорность начала постепенно исчезать из ее глаз, в них осталась только улыбка, но и та становилась все более трезвой. Танцор безнадежно умолк, его объятие стало вялым — женщины безошибочно чувствуют такие вещи.
Когда музыка смолкла, он тоже заметил, что его партнерша отдаляется от него, и, вероятно, навсегда. Он не хотел просто так опустить руки, стыдился той быстроты, с которой перегорел его восторг. Может быть, не следует без боя отдавать грифам это прекрасное, животрепещущее существо, которое он все еще обнимает.
— Еще один танец, — неуверенно попросил Войтик.
— Мне хочется пить, — сказала она, давая этим понять, чтобы он отпустил ее. А когда он растерянно послушался, добавила: — Может быть, вы мне скажете, о чем вы во время танца так упорно думали?
— Я… мне о вас сказали… Я ходил вчера смотреть на деревья подле Башни молчания…
Она недоумевающе подняла брови.
— Я… — снова начал Войтик. — Вы мне страшно понравились, у вас такие изумительные глаза… И когда и представил себе, что как раз на них сядут…
— Грифы? — рассмеялась девушка, — Да, когда-нибудь. И потому вы сейчас так охладели? Знаете что? Вы тоже не были мне противны. Но и мне случалось кончиком ботинка перевернуть камень, заросший травой. Там было такое… — Она решительно отвернулась и отошла к столу с напитками.
Все, кому это выгодно, процитируют по такому поводу двустишие Редьярда Киплинга: «О, Запад есть Запад, и Восток есть Восток, и с места они не сойдут».
Понимал ли господин Киплинг, в чем суть? Он родился в английской семье именно в Бомбее и мог кое-что знать. Жаль, что он не захотел узнать хоть немногим больше того, что усвоил тщательно ограждаемый ум общества, делающий выводы на основании столь скудных познаний.
Тому, кто стремится обеспечить себе господство над чужой страной, недостаточно чувствовать себя там просто иностранцем. Он должен считать себя выше стоящим, причем неизмеримо выше стоящим иностранцем. Фашисты в Чехии, англичане в Индии — какую пеструю мешанину мифов, суеверий, предрассудков, больших и малых чувств пришлось официально выдвинуть и объединить в карикатуру на закон или так называемую научную истину, чтобы создать что-то вроде общественного строя!
Империалист Киплинг сказал свое слово, и оно уже стало достоянием прошлого. Станет ли теперь товарищ писатель из Чехословакии утверждать, что между Востоком и Западом вообще нет никакой разницы? И не подумает. Он слишком хорошо знает, какой отпечаток накладывает на человека хотя бы домашнее воспитание. Человеку кажется, что варить надо именно так, как варила его мать, что отрыжка — типичный признак некультурности и что, пожав руку цыгану, надо поскорей пересчитать собственные пальцы. Все эти истины чертовски глубоко запечатлеваются в наших умах и отнюдь не помогают тому, кто отправляется за границу укреплять дружественные связи. Нет необходимости обращаться за примерами к Киплингу. Мы можем в нашей собственной литературе прочесть, что чешский крестьянин был чешским крестьянином, а чешский батрак — чешским батраком и их дети — так же как Восток и Запад — не должны были сходиться. Они оказывались в том же положении, что Ромео и Джульетта, хотя Монтекки и Капулетти были одинаково богаты и верили в один и тот же вымышленный закон, в силу которого их семьи стояли выше других.