Любовь для меня стояла на первом месте. Была настоящей. Давала понять, что неважно хуже ты или лучше. Любовь являлась толчком, который говорил, что кто-то верит в тебя, даже когда ты сам в себя не верил.
Любовь — это усилия и время. И когда прошлой ночью я лежала в постели, мне вдруг пришло в голову, что, возможно, именно поэтому моя реакция была столь бурной, когда несколько месяцев назад после своей аварии мама сделала вид, будто фигурное катание для меня дороже, чем она. Потому что я не понаслышке знала, каково это — быть для близкого человека не на первом месте.
И посадила эту чертову обиду в сердце на суперклей, при этом продолжая вести себя как лицемерка.
— Ох, Жасмин, — прошептал папа, и в его голосе прозвучала боль, когда он не услышал моего ответа. Краем глаза я заметила, как он потянулся ко мне и накрыл мою руку своей.
Я не смогла не напрячься, и было видно, что отец почувствовал мою реакцию, сделав то же самое.
— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, — тихо сказал он. — Ты моя малышка…
Я фыркнула, не позволяя себе поверить в его бред о любви.
— Ты мой ребенок, — настаивал папа, продолжая держать меня за руку.
Технически, да.
Только так и никак иначе. И все это знали. Он сам себя в этом убеждал и прятал голову в песок, пытаясь найти себе оправдание.
— Я хочу для тебя самого лучшего, Жасмин. И не собираюсь извиняться за это, — сказал отец после того, как ответа от меня не последовало.
Я по-прежнему отказывалась смотреть на него, когда произнесла:
— Мне известно, что ты хочешь для меня лучшего. Я понимаю. Проблема не в этом.
— Тогда в чем же?
Иван начал делать ленивые круги на льду. Он удерживал свой взгляд на мне и на моем отце, независимо от того, где находился. Мой партнёр пристально наблюдал, чтобы убедиться, что все в порядке. У меня не осталось сомнений, что, если бы Иван мне понадобился, он бы подъехал и помог мне выпутаться из передряги.
Но мне не нужна была его помощь. Я слишком долго избегала проблем с отцом. Но, видимо, время пришло.
— Проблема в том, что ты меня совсем не знаешь, папа.
Мужчина усмехнулся, и я повернула голову ровно настолько, чтобы посмотреть на него.
— Не знаешь. Я люблю тебя, но ты меня не знаешь и не понимаешь. Ни капельки. Может, потому, что со мной вечные проблемы, а может, я просто тебе не нравлюсь.
Он разочарованно выдохнул, но я решила проигнорировать этот звук.
— Почему ты считаешь, что не нравишься мне?
Я моргнула и попыталась отогнать неприятное чувство разочарования внутри.
— Потому что так и есть. Сколько раз мы проводили время вместе, только вдвоем?
Папа на мгновение приоткрыл рот, прежде чем закрыть его.
— Ты всегда была занята. Постоянно.
Ответом на мой вопрос было «никогда». Мы никогда не проводили время вдвоем. Он общался с каждым из моих братьев и сестер, но никогда со мной.
Да, я была занята. Но отец даже не пытался. Он никогда не приходил на каток, чтобы посидеть на трибуне и посмотреть на мои тренировки, как это делали все остальные. Если бы ему было не все равно, он давно бы появился на катке.
Поэтому я старательно контролировала свое дыхание, выражение лица и свою речь, чтобы ответить ему спокойно и не взорваться.
— Да, и никто из нас не нашел на это времени. На скольких моих соревнованиях ты был за последние... шесть лет?
По какой-то причине мне не понравилось выражение дискомфорта на лице отца.
— Ты перестала меня приглашать, — заявил он.
Печаль, затмившая любое другое огорчение, которое я испытывала в своей жизни, заполнила меня изнутри, но особенно сильно заныло в груди.
— Я перестала приглашать тебя после того, как ты заставил меня чувствовать себя ничтожеством из-за того, что я попросила у тебя денег. У меня хорошая память. Ты бросил ходить на мои соревнования, когда мне еще не исполнилось и девятнадцати. Помню, ты произнёс: «Может, тебе стоит сосредоточиться на учебе?». И ты сказал мне это сразу после того, как я получила первое место. Да, да, я помню, — высказала я ему, снова повернувшись вперед, чтобы посмотреть, как Иван входит во вращение стоя, исполняя Расстрел35, на скорости чуть медленнее, чем обычно. Печаль заполняла меня все сильнее, сгущаясь и, возможно, каким-то образом превращаясь в смирение. Смирение из-за всей этой ситуации, в которой вряд ли что-то можно изменить.
Отец ничего не ответил.
— Знаешь, почему я начала заниматься фигурным катанием?
— Все началось с вечеринки по случаю дня рождения какой-то девочки. Твоя мать заставила тебя пойти, а ты злилась, потому что не хотела идти.
Я моргнула, ведь именно это и произошло. Мы были едва знакомы с девочкой, устраивающей вечеринку, но она являлась дочерью маминой подруги. Только когда мама упомянула, что праздник планировался на катке, как в «Могучих утятах», я согласилась пойти, продолжая бубнить.
По крайней мере, до тех пор, пока не вышла на лед, а мое тело само не догадалось, как себя вести.
«Как рыба в воде», крикнула мне тогда моя мать.
— Все верно, но это не то, о чем я спросила, — сказала я. Мой голос звучал так же устало, как я себя чувствовала. Опустошенно, ужасно опустошенно. — Я начала кататься на коньках, потому что мне это нравилось. С первого момента, как попала на лед, то поняла, что это мое. И как только осознала, что мне больше не нужно сдерживаться, то ощутила себя... свободной. Фигурное катание заставляло меня чувствовать себя особенной. Все остальные в тот день едва могли передвигаться, но я словно была рождена для льда, — объяснила я, щелкнув пальцами. — И чем опытнее становилась, тем больше удовольствия мне это приносило. Ничто не делало меня счастливее, чем фигурное катание. Я чувствовала себя на своем месте. Ты понимаешь это?
— Да... но ты ведь могла заняться любым другим видом спорта.
— Я не хотела. Мама пыталась отдать меня в кружки по плаванию, гимнастике, футболу, карате, но все, чего я желала — заниматься фигурным катанием. Этот вид спорта был единственным, который хорошо у меня получался, а ты этого не видел и не понимал. Я пашу как на каторге. Каждый божий день. Мне нужно повторить элемент тысячу раз, чтобы вышло даже не хорошо, а хотя бы сносно. Я не лодырь. Никогда не сдавалась и никогда не сдамся. Но ты этого не замечаешь. Не понимаешь меня.
Отец раздраженно вздохнул, оторвал свою руку от моей и приложил ладонь ко лбу.
— Я всегда хотел только лучшего для своих детей, Жасмин. Включая тебя.
— Я это знаю. Но все, чего хочу я — чтобы ты меня поддержал. Не все могут делать то, что делаю я, папа! Это тяжело. Очень трудно…
— Я никогда и не говорил, что фигурное катание это легко.
Пришлось сжать руку в кулак, прежде чем встряхнуть ею. Терпение. Быть лучше.
— Да, но обычно ты говоришь мне, что у тебя нет причин гордиться мной…
— Я этого не говорил!
— А тебе и не обязательно произносить именно эти слова, так как все, что ты делаешь — повторяешь из раза в раз, чем ещё мне можно заняться, чтобы стать... лучше. Успешнее. Я знаю, что не реализовала свой потенциал, мне никогда об этом не забыть. Ни на минуту. Я и так корю сама себя каждый день. Знаешь, как тяжело знать, что и ты тоже считаешь меня сплошным разочарованием?
Папа выругался и покачал головой.
— Я не считаю тебя разочарованием!
— Возможно, но все же продолжаешь думать, что я недостаточно хороша. Ты считаешь, что я всегда делаю недостаточно. Не хочешь проводить со мной время. Не желаешь приходить на мои соревнования. Я тебе не звоню, но и ты мне не звонишь! Все, что ты делаешь, это поучаешь и предлагаешь заняться чем-либо другим. Как будто, если я не пойду в колледж, это станет концом моей жизни. Сделает из меня неудачницу. Мне не жаль, папа. Я не жалею, что выбрала фигурное катание. Но жалею, что не добилась большего успеха. Возможно, ты гордился бы мной больше, если бы я выиграла крупное соревнование. Может, тогда до тебя дошло бы, почему я так люблю кататься на конках, и ты бы перестал предлагать мне найти другое занятие.
Папа снова выругался, на этот раз обеими ладонями потирая лицо.
Но он не отрицал, что гордился бы мной больше, если бы я выиграла крупное соревнование. Возможно, тогда он успокоился бы. И отбросил мысли о моем поступлении в колледж.
У меня почти сразу же разболелась голова, и я встала, понимая, что разговор закончен, и сказать нам больше нечего. Я не стала смотреть на отца, и встав боком, направила свое внимание на одну из стен, на которой был схематично изображён Комплекс имени Лукова.
— Я люблю тебя, папа, но не могу изменить себя, свои мечты и желания. Да, мне не известно, чем я займусь, когда больше не буду кататься, но как-нибудь разберусь. И уж точно не собираюсь отказываться от своей мечты только из-за того, что не смогу кататься вечно, — сказала я с грустью и разочарованием в голосе, но в то же время с некоторым облегчением.
К этому моменту отец уже хватался руками за голову, вздыхал и что-то бормотал себе под нос.
Мне хотелось прикоснуться к нему, сказать, что все в порядке, но я не могла. Не в этот раз.
— Счастливого пути домой, и передай привет Энис и детям, — продолжила я, сжимая руку в кулак.
Папа не поднял на меня глаз, и меня это не удивило. Моя мама всегда говорила, что мое огромное эго досталось мне в наследство от него. Конечно, я не знала отца настолько хорошо, чтобы быть уверенной в этом. Но похоже, так оно и было.
Чувствуя легкую тошноту, я направилась ко входу на каток, размышляя, стоит ли рассказывать маме о появлении отца и о том, что он пытался поговорить со мной.
Пройдя чуть больше половины пути, я услышала приближающийся звук лезвий по льду. Так скользить на коньках мог только один человек. Поэтому не особо удивилась, когда услышала:
— Эй.
Я обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как что-то летит в мою сторону. И инстинктивно поймала нечто блестящее, а раскрыв ладонь, обнаружила конфетку Hershey. Не глядя на Ивана, я развернула обертку, сунула ее в рот и пробормотала:
— Спасибо.
— Угу, — ответил он, прежде чем продолжить. — Хочешь перекусить перед хореографией? Я приведу в порядок твою унылую тушку.