Я даже чуть не рассмеялась — от радости и облегчения. И почему это мне раньше в голову не пришло? Переживала, психовала из-за ЕГЭ. Мать словно загипнотизировала: никакого училища. Я и не думала об этом больше.
А вот про еду — это я зря. Потому что в животе заурчало еще сильнее. И голова закружилась. Половина двенадцатого — кажется, улеглись уже.
Я осторожно выглянула из комнаты — темно, тихо. И до чего ж это было мерзко — вот так пробираться тайком к холодильнику, как будто хочу что-то украсть. Открыла дверцу, достала кусок булки, йогурт, и тут вспыхнул свет.
— Ты чего здесь шаришься?
Виталя стоял на пороге, почесывая буйно волосатую грудь. В одних трусах. Фу, смотреть противно.
— Есть хочу, — буркнула, глядя в сторону. — Что, нельзя?
— Ужинать надо было. А то шляешься где-то до ночи, потом куски таскаешь.
— А меня никто не звал, — огрызнулась я.
— Звать ее еще должны, — Виталя подошел ко мне вплотную, пахнуло потом и тошнотно сладким одеколоном. — Принцесса нашлась. Что-то ты больно борзая стала, Маша!
Я отшатнулась, но он крепко схватил меня за плечо.
Вот спасибо, теперь еще и там синяк будет.
— Я закричу! — прошипела сквозь зубы.
— Что тут такое?
Ну полный трындец, еще и матушку принесло!
— А то, что ты дочь свою распустила до безобразия, Вера, — Виталя быстро убрал руку. — Болтается где-то целыми днями, хамит. Потом лазает и жрет по ночам.
— А тебе что, куска хлеба жалко? — я прижала булку и йогурт к груди, как будто их пытались отнять. — Можно подумать, на твои деньги куплено.
Мать наливалась багровым, переводя взгляд с меня на него. Воспользовавшись моментом, я протиснулась между ними и юркнула в свою комнату. Защелкнула задвижку, открыла йогурт и выцедила через край, потому что не взяла ложку. Обильно поливая и его, и булку слезами. Так и легла — даже зубы на ночь не почистила. А геометрия осталась несделанной.
На следующий день у мамы на одной работе был выходной, а на другую она шла только после обеда, поэтому с утра отсыпалась. Виталя тоже дрых, я спокойно приняла душ и позавтракала. Синяк уже налился, пришлось стащить у матери тональник. Но получилось только хуже: тон лег желтой маской, из-под которой все равно просвечивало лиловым. Шла по улице, и казалось, что все на меня пялятся. И хихикают тихонько.
И, разумеется, сработал закон подлости: поднимаясь на школьное крыльцо, напоролась на Мирского. Если бы он промолчал или сказал какую-нибудь тупость, я, может, стиснула бы зубы, стерпела. Но от его неуклюжей попытки извиниться бомбануло едва ли не в истерику. Больше он меня в этот день не доставал, даже не смотрел в мою сторону, а вот я так и не смогла успокоиться. Пырилась ему в затылок и злилась, злилась — как будто выплескивала в эту злость все, что накопилось за последние месяцы. На этом фоне даже Кешкино зубоскальство по поводу фингала не слишком трогало.
— Слушай, это не твоя мать там? — спросила Криська, когда после уроков мы спустились в раздевалку.
Я посмотрела в сторону вестибюля и спряталась за нее. Мама действительно стояла у рамок и собачилась с охранником, который не хотел ее пускать.
Вот уж не думала, что она придет. По крайней мере, сегодня — точно.
— Марго ее вызвала, — я отошла за выступ стены. — Прикрой, когда мимо пойдет. Не хочу, чтобы она меня видела.
Сева
Значит, это с Маликовой Марго тогда в лаборантской разговаривала. Когда я пришел за сумкой и унес таракана. А потом, наверно, вызвала ее мать. Интересно, что там за дела такие, если мамаша верещала и грозилась к Валитре пойти? Каким образом Марго влезла в чужую жизнь? Может, я что-то пропустил, когда она меня вытурила? Я тогда сидел в коридоре, а Маликова вылетела ракетой и понеслась в сортир.
— Сев, ты домой не идешь?
Лидочка — чтоб тебя перевернуло и шлепнуло. Ты-то чего здесь болтаешься? Никак меня ждала?
— Нет еще. Слушай, Лид, а что вчера было, когда Марго меня выгнала?
— В смысле? — Лидка наморщила лоб. — Ничего такого не было. Она вызвала Маликову, та сказала, что ее сейчас вырвет, и убежала. Тогда Марго Кешку вызвала. Трояк поставила. И все. Больше ничего.
— Ясно… Ты чего-то хотела?
— Да нет, — она переступила с ноги на ногу, как лошадь. — Думала, ты домой…
Я-то домой, но уж точно не с тобой. И вообще мне в другую сторону. Думаешь, я не знаю, где ты живешь? Хотя ты же соврешь, что тебе надо к подруге, тете, в магазин.
Я демонстративно уселся на подоконник, достал телефон, сделал вид, будто ищу в нем что-то. Потоптавшись еще на месте, Лидка ушла. Подождав немного для верности, поплелся потихоньку и я. Вышел на крыльцо, постоял, жмурясь на солнце. Еще пару дней назад снег шел, а сегодня вдруг резко потеплело, даже куртку захотелось расстегнуть. Настоящая весна. Еще неделя — и каникулы. Ну а там совсем немного останется до конца. Апрель, май. Последний звонок, экзамены. Выпускной — и все, школа, прощай. Даже капельку жаль стало. Или, может, страшно? Все-таки совсем другая жизнь. Взрослая… почти.
Чтобы не давать крюка, я обычно шел через школьный стадион, к дыре в ограде. Протискиваясь в нее, умудрился испачкать куртку. Остановился, чтобы отряхнуть, и заметил у стены дома Маликову с Вербицкой. Они сидели на корточках и что-то там рассматривали. Подошел поближе и увидел пеструю кошку, которая, развалившись блаженно, грелась на солнце. Рядом копошились котята, забирались на нее, присасывались к животу.
Было в этой сценке что-то такое… умилительное, почти до слез. Идеально вписывающееся в этот яркий весенний день. Остановившись чуть поодаль, я смотрел и улыбался, как дурачок.
Первой меня заметила Вербицкая. Обернулась через плечо с каким-то то ли растерянным, то ли виноватым видом. Как будто я их застукал за чем-то неприличным. Потом повернулась Маликова, сердито сдвинула брови. Я пожал плечами и пошел себе дальше. Вот только лицо ее почему-то упорно стояло у меня перед глазами. То наномгновение, когда она еще улыбалась, а не хмурилась. Так бывает, когда посмотришь на яркий свет, и потом долго видишь лиловое или зеленое пятно.
Дома разогрел обед, поел, толком не заметив, что там было в тарелке. Тренажерка? Уроки? Или Виктюху написать?
Ничего не хотелось. Что-то странное словно распирало изнутри. Капюшон худи из-под куртки на голову, наушники в уши, руки в карманы — и пошел бродить по улицам, внюхиваясь в терпкий запах солнца. И билось прямо в мозг из плейлиста старое-престарое: «Жадной весной ваши с ней откровения вскрыли мне вены тоски и сомнения… Напои допьяна, весна…»
И мерещился снова и снова взгляд темных раскосых глаз — злых, но, как оказалось, умеющих улыбаться так тепло и ясно.
А ночью я никак не мог уснуть. Вертелся с боку на бок, вставал, выходил на кухню, пил воду, смотрел в окно. Словно кто-то гладил меня по голой спине пальцами — теплыми и холодными, попеременно.
Обычно я приходил в школу одним из последних, под самый звонок, но сегодня что-то меня подгоняло. А в животе разливался холодок, как от мятной конфеты. У закрытого кабинета литературы топтались девчонки и Леха Бодренко — корявый и прыщавый, но пользующийся большим успехом. Как он говорил, возьмем не харей, а харизмой. На меня посмотрели с удивлением: до начала урока оставалось еще полчаса.
Я тупил в телефон, а сам поглядывал в конец коридора, в сторону лестницы. Пришла Фанечка, запустила нас в класс. Пришли все, расселись, начался урок. За моей спиной поселился космический вакуум, который так и тянул в себя. Не выдержал, обернулся и спросил, заметив краем глаза, как поджались губки Лидочки:
— А Маликова где?
— Заболела, — буркнула Вербицкая.
Вот черт! Сидела позавчера вечером на ветру. И вчера была уже какая-то… совсем не такая.