Первое, что Пушкин сделал, — это написал сверху на титульном листе: «Записки Н. А. Дуровой, издаваемые А. Пушкиным», затем взял подходящий, как ему показалось, эпиграф из Овидия: «Modo vir, modo foemina»[110], ниже набросал в несколько строк военную биографию Надежды, где сделал по своему неведению о формулярном списке штабс-ротмистра Александрова четыре фактические ошибки. Но главное заключалось в другом. Он сообщил о ней: «Корнет Александров был ДЕВИНА Надежда Дурова...»
Без малейших сомнений Пушкин употребил такое слово. В голову ему не пришло, что замужняя женщина может совершать подобные поступки и писать о них потом столь красочно. Женщин великий поэт знал, как никто, и это знание проистекало из обширнейшей практики. Перед женитьбой вздумалось Пушкину составить список своих былых увлечений, и в нём оказалось более тридцати имён. Но это были только дамы из общества, многим из них он посвятил стихи. Естественно, туда не попали безвестные «жрицы любви» из столичного заведения некоей Софьи Астафьевны, где поэт был постоянным посетителем, содержанки, которых он иногда брал с собой в Михайловское, и крепостные девушки, одна из которых от него забеременела.
Как закоренелый донжуан, Пушкин весьма скептически оценивал способности женщин. Он был убеждён, что это — существа низшего порядка, грубые и примитивные, потому что природа обделила их чувством изящного, полётом фантазии и признаком Божественного Промысла — вдохновением. «Исключения редки...» — размышлял он об этом предмете ещё в молодые годы[111].
Теперь, порывшись в ворохе бумаг, Пушкин отыскал своё письмо к Василию Андреевичу Дурову в Елабугу, ещё не отправленное, и в конце его сделал приписку: «Сейчас перечёл переписанные Записки: прелесть! живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен…»[112]
Ничего не зная об этом отзыве, Надежда завершала свои мемуары. Когда пришло письмо от поэта, труд её был кончен. Лестные слова Пушкина лишь помогли ей убедить сестру и брата в правильности нового её выбора, нового поворота в жизни. Взяв с собой все рукописи, Надежда решила ехать в Петербург, чтобы попытаться издать там несколько своих произведений. «Бояться нечего!» — повторяла она в беседах у камина Василию, а он недоверчиво качал головой.
В эти дни о встрече с Пушкиным она не думала. Разные дела надо было уладить в Елабуге перед отъездом. Надежда полагала, что пробудет в столице год или два. Потому она послала конюха на весеннюю ярмарку с поручением продать подороже её верховую лошадь, укладывала в ящики книги из своей библиотеки и другие вещи, чтобы освободить комнату для семейства брата, хлопотала о займе денег на дорогу. Также она заказала у портного новую мужскую одежду для себя: чёрный фрак, шёлковый двубортный жилет и суконные панталоны с выпушкой в боковом шве — оба эти предмета, согласно моде того времени, одного цвета — тёмно-коричневого. Надежда считала, что её любимый уланский сюртук будет смотреться в гостиных Санкт-Петербурга слишком провинциально.
Зато Пушкин много думал о новом авторе журнала. На свой страх и риск он отправил рукопись Дуровой в набор в Гуттенбергову типографию, где печатался «Современник», не дожидаясь одобрения военно-цензурного комитета. А эта цензура была особенно строга. В конце апреля поэт получил оттуда статью Давыдова, всю исчёрканную красными чернилами.
В Военном министерстве ещё служили генералы и полковники, хорошо помнившие реальные события у Дрездена в 1813 году. Смелые выдумки поэта-партизана о его подвигах в Германии они в печать не пропустили, защитив тем самым доброе имя Винценгероде и дав понять генерал-лейтенанту Давыдову, что лгать, даже спустя двадцать три года, нехорошо.
Таким образом, увлекательная статья «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта» вылетела из второго номера «Современника», и Пушкину оставалось уповать только на сочинение отставного штабс-ротмистра Александрова. Но военно-цензурный комитет пока молчал. Наступил май. Главный фактор Гуттенберговой типографии Граффа сообщил, что «Записки 12-го года» Дуровой набраны и занимают с четвёртого по девятый печатный лист. Поэт начал волноваться. Он понимал, что воспоминания Александрова стали «гвоздём номера», и если военный цензор обойдётся с ними так же, как с сочинением генерала Давыдова, то заменить их будет нечем и он, Пушкин, как владелец и издатель, тогда пропал...
111