Надежда уже выехала из Елабуги в Казань. Расстояние от их городка до Санкт-Петербурга было более двух тысяч вёрст. В собственной её коляске, называемой в Прикамье карандасом, с ней находилась её маленькая белая комнатная собачка по кличке Амур, на облучке рядом с кучером сидел её лакей Тихон, мальчик двенадцати лет от роду.
Деньги на дорогу появились в последний момент. Клеопатра, сочувствуя новым испытаниям Надежды, отдала ей восемьсот рублей ассигнациями из своего приданого, которое, увы, так никогда востребовано и не было. Надежда не ожидала столь широкого жеста и, принимая дар, обняла сестру искренне и сердечно. От нахлынувших чувств они обе всплакнули друг у друга на плече.
Клепа, любимица матери, прожила жизнь точно в противовес старшей сестре. Была тиха, покорна, очень религиозна, без разрешения старших из дома ни на шаг, вечно за рукоделием, совершенно равнодушна к книгам. Не то чтобы поступки Надежды — одни рассказы о них пугали Клеопатру необычайно. Скорее всего, она не верила сестре и не думала, что за городской заставой Сарапула течёт такая разнообразная жизнь. Теперь же, вытерев слёзы, перекрестила Надежду и сказала:
— Всё всегда устраивалось по-вашему, сестрица. Знать, и на сей раз вам выпал случай. Езжайте с Богом. Мы будем вас ждать!
Но не суждено им было больше повидаться. Надежда вернулась в Елабугу, когда её младшая сестра уже умерла...
В Петербурге Надежда несколько дней приходила в себя после утомительного путешествия. Она поселилась в гостинице Демута на Мойке в дешёвом номере на четвёртом этаже. В первый же день закрывшись там, помылась, сменила бельё, затем посетила парикмахера. Ещё Надежда купила кое-какую косметику и прилежно пользовалась ею, смягчая кожу на лице, обветренную и загорелую под ярким весенним солнцем на перегоне от Москвы до северной столицы. Только после этого она послала по городской почте коротенькое письмо Пушкину, где сообщала о своём прибытии и месте жительства.
Экипаж поэта, подъезжающий к гостинице, Надежда увидела из окна своего номера. В Елабуге она несколько раз спрашивала у Василия, как выглядит Пушкин, но он отделывался замечаниями вроде: «Вылитый арап!», «Чёрен как жук и волосы кучерявые!», «Боек до чрезвычайности!». Несмотря на это, первый поэт России по своим стихам и иным произведениям рисовался ей златокудрым херувимом, рослым, стройным, величественным.
Дверь же в номер открыл подвижный худощавый мужчина одного с ней роста[113] уже начинающий лысеть, в чёрных бакенбардах, с голубыми глазами, длинным носом и толстыми губами, всей наружностью своей весьма некрасивый. Амур, спрыгнув с кресла, злобно облаял пришельца. Надежда выставила собаку в коридор и обернулась, в смущении стараясь не смотреть на поэта: настолько реальный Пушкин не походил на выдуманного ею человека.
Но он заговорил, и всё переменилось. Надежда забыла о странном его лице. Как зачарованная слушала она речь Александра Сергеевича, живую и остроумную. Поэт осыпал похвалами её «Записки 12-го года», сказал, что они легко прошли военно-цензурный комитет, что уже набраны для журнала в типографии и составляют значительную часть в нём, что он заплатит ей по двести рублей за печатный лист при выходе «Современника» из печати, каковое ожидается в начале июля сего года.
Она не знала, что отвечать на это. Скрестив руки на груди, Надежда молча стояла перед ним. Она была одета в свой новый фрак с большим отложным воротником, короткий жилет и панталоны: с высокой талией, мягкие, довольно узкие, они хорошо обрисовывали её длинные ноги. Она чувствовала, что он смотрит именно туда — на ступни, колени, бёдра. Одновременно он обращался к ней так, как принято в свете обращаться к дамам: легко и чуть заискивающе, куртуазно. Он будто обволакивал её облаком своей любезности, и это было настоящее колдовство.
Она сама так разговаривала с партнёршами на балах, когда носила мундир офицера, и барышни были в восторге от корнета Александрова. Потом к подобным методам прибегал доктор Вишневский, когда добивался её согласия на брак. Но всё это было давно, в покинутом ею городе Сарапуле.
— Уверен, — поэт внезапно прервал поток великосветских комплиментов, — вы, как бывалый кавалерист, до сих пор держите строевую лошадь...
Она утвердительно кивнула.
— И пользуетесь мужским седлом?
— Да, — произнесла Надежда с трудом.
— Моя жена и мои свояченицы тоже любят верховую езду. Но ездят на дамских сёдлах.
— В кавалерии это невозможно, Александр Сергеевич. Дамское седло не даёт полного контакта с животным. Оно затрудняет точное управление лошадью...
113
Рост Пушкина — 2 аршина 5,5 вершка (167 см), рост Дуровой — 2 аршина и 5 вершков (165 см).