— Добрый ты малый. — Она, поднявшись с земли, завязывала снова платок на шее. — Но не нужно мне это. Не затем из дома ушла.
— Врёшь! Все врёшь...
— Ты, Филипп, глуп как пробка. Стоит ли ради этакого удовольствия скакать тридцать вёрст всю ночь? Козлов-то и в Сарапуле предостаточно. Только пальцем помани...
— Не верю тебе! — Он отнял ладонь ото лба. — Баба ты молодая, собою ладная. Чего только хочешь, не знаю...
— Вот именно. Баба. А я хочу быть человеком.
— Эко выдумала!
Дьяконов тоже поднялся на ноги, стал приводить в порядок свою униформу. На лбу у него темнела большая ссадина, из неё сочилась кровь.
— Что делать мне? — бормотал он. — Что сотнику сказать?..
— Скажешь, что упал с лошади.
— Засмеют казаки.
— Посмеются да перестанут. Но ко мне больше не подходи. В следующий раз заколю, как борова.
Взяв свою строевую шапку, Надежда свистнула. Алкид, верный конь, побежал к ней с луга, куда ушёл во время их борьбы. Рыжий мерин Дьяконова остался там траву есть. Она набрала повод, вставила ногу в стремя, поднялась в седло.
— Ты хоть лошадь мне поймай, — попросил молодой казак.
— Строевых лошадей, господин Дьяконов, особо дрессировать надо, — наставительно сказала Надежда и пустила Алкида рысью.
— Эй, ты куда? — крикнул ей урядник.
— Поступать на военную службу! — Она по-офицерски приложила два пальца правой руки к строевой шапке. — Честь имею...
Бревенчатые избы Семишек показались за поворотом. Надежда невольно сдержала бег своего коня. Разгорячённое лицо Дьяконова возникло в её памяти, и запоздалый страх шевельнулся в душе. Полчаса назад она находилась на краю гибели, в этом надо было себе признаться. Её великое приключение едва не кончилось очень банально, даже не успев толком начаться. Усилием воли подавила она дрожь в пальцах, склонилась к шее Алкида, чёрной его гривой вытерла слёзы. Он повернул к ней голову, сверкнул лиловым глазом.
— Ах, Алкидушка! Единственный ты мой друг! — вздохнула она.
Плоды долгожданной свободы имели горький вкус. Однако Надежде следовало приготовиться к новому её явлению — встрече с командиром казачьего полка майором Степаном Фёдоровичем Балабиным. Чернобородый казак, встретившийся ей на деревенской улице, ответил на её приветствие и указал избу, где остановился командир полка. Надежда заехала во двор, привязала Алкида к забору. В сенях она, помедлив минуту, сняла шапку, истово перекрестилась: «Святый Боже, Святый Всемогущий, Святый Бессмертный, помилуй нас!..» — и открыла дверь в горницу.
Майор Балабин как раз собирался завтракать. Все девять офицеров его полка уже расселись за столом вокруг двух больших сковородок с яичницей-глазуньей. Люди это были почтенные, бывалые, в большинстве — от сорока лет и старше, своих солдат хорошо знающие. Появление юного казака, никому из них не известного, вызвало эффект разорвавшейся бомбы. В полной растерянности смотрели они на Надежду и не могли сказать ни слова. Наконец майор нарушил молчание:
— Которой ты сотни?
— Пока никакой, ваше высокоблагородие, — ответила Надежда. — Но желал бы причислиться к любой, на какую укажете.
— Так ты не из моего полка! — с облегчением воскликнул Балабин. — Но зачем здесь? Как попал в Семишки? Кто ты таков?
— Я — дворянский сын, — начала рассказывать свою давно затверждённую легенду Надежда. — Мечтаю поступить на военную службу. Но престарелые родители мои боятся этого и не отпускают меня. Тайком я ушёл из дома. С вашими казаками хочу добраться до регулярных войск и там записаться в полк...
Офицеры, выслушав этот монолог, заговорили между собой:
— Сразу видно — он не из наших...
— Где только униформ взял?
— Может статься, купил.
— Скажи прямо, Осип Евстафьевич, что твои все вещи ему и продали...
— У тебя, Гаврила Ефремович, завсегда пятая сотня кругом виновата. Знать я этого молодца не знаю!
— А лошадь у него тоже донская? Давеча из заводного табуна два мерина утекли. Одного доселе не споймали...
Надежда возразила:
— Нет, лошадь у меня своя. Черкесский жеребец по кличке Алкид. От роду ему девять лет.
Балабин смотрел на неё задумчиво. Эта ситуация была ему знакома. Его собственный отец протопоп Феодор вовсе не желал, чтобы младший сын пошёл по военной части, а намеревался отправить его учиться в духовную семинарию. Однако в семнадцать лет Степан ушёл из отцовского дома и записался казаком в полк генерала Иловайского. Не сразу примирился грозный протопоп с его самовольством. Лишь через семь лет простил, когда посватался Степан к дочери его старинного друга по Донской епархии священника отца Василия.