— Совсем в семье и баб нет?
— Нетути.
— Ну сама иди.
— Я боюсь.
— Ну соседку попроси какую-нибудь.
— Гм!
— Что?
— Так тебе и пойдет суседка-то! держи, малый, шире.
— С чего не пойдет?
— А не пойдет, да и сказ весь.
— Где же сожитель-то ее?
— Со двора уехал.
Вернулся я в горницу и рассказал все актрисе. Барыня моя вскипела.
— Ах, Господи! — говорит. — Да я пойду, попросите ее, чтоб меня пустила к ней, я не боюсь.
Я опять пошел в избу и говорю, что вот наша барынька хочет помочь.
— Она бабит, что ль?
— Бабить, — говорю, — не бабит, а все лучше как одной мучиться.
— Это что говорить, знамо, что лучше; все же живой человек.
— Ну то-то, — проводи-ка ее.
— Сичас, сичас.
Баба сняла с запечка маленький ключик и пошла впереди меня.
— Это она у вас заперта?
— Заперла я ее, родимый, чтоб собака как не вскочила к ней.
Актриса пошла к роженице, а баба так минут через пять вышла ко мне.
— Это барынька-то жена тебе, что ли, будет? — пытается.
— Жена, — говорю.
Пауза. Баба стала стирать фартуком стол, на котором остались крошки мерзлой московской сайки от нашего чаю.
— Давно женат-то ты?
— Два года.
— Ребятенки небось есть?
— Нету.
— Что ж так плохо стараетесь?
— Некогда, — говорю.
— В разъездах, что ль, все?
— Да.
— Ну, парень, на это время немного надо.
— Это, — говорю, — ты справедливо рассуждаешь. А ты вот скажи-ка, что вы за свиньи такие.
— Чем так свиньи?
— Да вот бабу-то мучите и никто пальцем не ворохнет. Ведь у вас есть бабы в доме. Я двое красен видел, — ты же за двумя станами не сидишь. Где баба другая?
— Это ее красна.
— И пряжа ее?
— Милый человек! что ты знаешь? Ничего ты, милый человек, не знаешь, — проговорила, вздохнув, баба.
— Точно, — отвечаю ей, — ничего я, миленькая тетинька, не знаю.
— В нашем-то звании все, миленький, вот так-то: молода да легка, так все «поди сюда», а затяжелела, так и милу дружку надоела.
— Вы по-древнему, что ль?
— Да по-древнему ж, по-древнему.
— Не венчаетесь?
— Нет, у нас этого нет, — у нас так.
— Федосеевцы?
— Как говоришь?
— Федосеевцы вы? — повторяю вопрос.
— Нет, мы как есть по-настоящему, по-самому по-древнему.
Бабы, да и мужики редко когда знают, какого толка держится их сословие. «По-древнему», да и все тут.
— Плохо ж, — говорю, — вам по вашему званию-то достается.
— И не говори!
Баба и рукой махнула.
— У нас, я тебе скажу, — начала она, садясь возле меня на диванчике, — мужик баловник, козел мужик, похотник. Он тебе бабу никогда не сожалеет. Никогда он ее не сожалеет. Редкий, редкий такой найдется, что своим детям родительницу почтит, как следует, а то вот так-то боли, мучься ребеночком-то (баба указала рукою за перегородку, из-за которой продолжались стоны и утешающие больную слова бесовской лицедейки), — мучься ими, — продолжала баба, — а ни воскормить ты свою детку, как следует, у себя не смей, ни дитем его не зови. Наша жисть, милый, бабья беда, в нашем в звании… Мужик, что ему? Одна плоха, другую найдет. Нашей сестры-то ведь довольно.
— А бабы-то семейские, — тихонько спрашиваю, — куда поразбегались?
— Кто куда глянул, — шепотом и с таинственной миной отвечала раскольница и потом, вздохнув, добавила: — Ты, парень, за это баб наших не ругай. Баба бы иная и вот всей тебе душенькой. Вот хошь ба и я — нешь мне хорошо видеть, что вон чужая, да и та жалится по ней. Нешь бы какая, разве змея, не похлопоталася, а то ну кто ба бросил свою сестру в такой муке-то, что может иная еще и на себя дождется? Никто ба не бросил. Милый ты человек! никто ба не бросил свою сестру, — все с большим и большим чувством искреннего сострадания говорила баба. — Сердце-то мое, может, тоже туда рвется, — она опять указала на перегородку, — да закон, закон у нас такой. А в своем законе всякий человек должен быть верен. Должен он сердце свое завсегда воздерживать — блюсти себя должон в своей вере.
— Какая, — говорю, — вера тут, чтобы людям помочь нельзя!
— Что ты! что ты! Господи Исусе Христе! Как какая вера?
— Это, — говорю, — дурак тебе какой-то наговорил.
Баба плюнула.
— Осатанел ты, молодец, право! Что это ты говоришь на святую веру христианскую? Ведь и сам ты небось какой ни на есть, да крещен, чай.
— Я не на христианскую, а на ту, что вот велит от больной бабы из двора бежать.
— А ты лучше вот что, — баба внушительно ударила меня рукою по колену, — ты старых людей послушай, что старые люди говорят. Они, миленький, больше нашего с тобой знают-то; жисть-то они ведут не нашу, что ни ступил, то согрешил. У нас теперь, я тебе скажу, есть духовник, старый, древний человек, отец Сигней. Далеко таки он живет, под сокрытием, знаешь, от псов-то от борзых, а только часто к нам наезжает. Так вот его послушай. Он все это тебе может рассказать. Ты вот говоришь, что хворых баб бросаем. Мы хворых не бросаем, а это скверна-то, скверна-то рожденная, так ее омыть нечем. В старину, как имели мы священство, не бросали, а теперь священства негде взять, — на небе оно, священство-то наше: венчать некому и молитвою от скверны рожденной очистить некому. Вот почему, голубь сизый, и обегаем скверны-то этой и не прикасаемся к бабе-то, пока она в скверне. На все, милый, свой закон есть: старики тоже не с ветру уставляли.