Это иначе не может быть.
Я не поручусь за искренность Павла, когда он рассказывает об ожидании чувственнообразного антихриста. Это ему просто нужно было, чтобы нарубить на груди федосеевщины рубчик, в который он намеревался клин загнать. В богомолении за власти он просто дипломатничает. Зная, что федосеевское немоление за царя вовсе не оппозиция ни трону, ни властям, а просто старая традиция, не имеющая нынче никакого политического содержания, как умный мужик, Павел решил так: коли вы сами считаете себя верноподданными царя русского и вредить его престолу никакого намерения не имеете, то что ж вам мешает за него молиться «да тихое и безмолвное житие поживем»? Сначала он это говорил выхилясами да выкрутасами, а потом ввел чтение помянной молитвы, о которой я скажу несколько ниже. По религиозным своим взглядам Павел гораздо более поморец, чем всякий другой русский сектант, но поморец, так сказать, с евангелическим оттенком и к тому же отчасти материалист и поклонник критического метода в исследовании писаний. Но в вопросе о браках Павел просто светлый русский человек, знающий последствия федосеевского разврата не из либеральных книжек, писавшихся в то время, когда думали, что каждый федосеевский раскольник, особенно раскольник ковылинской общины, чуть-чуть не маленький Фурье, что он тяготится собственностью и готов стремительно бежать в общую казарму, сложить в общую сокровищницу все награбленное плутовсгвами его отошедших от мира сего родителей и сдать в фаланстерию приблудных ребятенок, наказав учить их происхождению вещей по Бюхнеру, Фейербаху и Молешотту. Павел знал, что ничего этого нет, и что человеку, имеющему своею задачею достигнуть по мере сил возможно большего счастия возможно большего числа людей, нечем дорожить в федосеевщине. Я не знаю, действительно ли Павел сторонник того «неразрешимого» брака, о каком говорится в «Сборнике» и от какого в некоей стране христианской люди давно покрехтывают да локотки кусают. Может быть, он только не хотел в этом случае противоречить Андреяну Сергеевичу, пользующемуся у москвичей известным авторитетом; а может быть, и на его взгляд, должно быть так, а не иначе. Что ж, и то может быть! Павел ведь все-таки хоть личность и свободная, хоть и довольно смелый мыслитель, а все же человек простой, понимающий вещи грубо и односторонне. В таком щекотливом, нежном вопросе, как брак, он бессилен рассмотреть предмет со всех сторон и, как всякий малообразованный и малоразвитой, но честный и впечатлительный человек, видя зло, рвется помочь ему, ударяясь в противоположности, нередко попадая при этом из огня в полымя.
Ну, а если Павел таким образом, ударившись от современного федосеевского разврата хотя бы и к весьма свободному, но все-таки к неразрешимому браку, внесет более горя, чем счастья? Если последователи его, открыто признав господство семейного начала, станут им после тяготиться и de facto[23] снова начнется разврат, охуждаемый в принципе? Словом, если большинство послушавших его раскольников, вместо того чтобы увидеть себя в положении более счастливом, почувствуют на себе только еще одни лишние путы, с которыми рано или поздно им придется биться?
Не думаю, чтобы здесь имели место эти опасения.
Более гадкого положения женщин и детей, чем положение их в раскольничьих общинах, считающих блуд выше прочной связи, быть не может, пока раскольники наши то, что они есть в наше время. Это доказывается: 1) нравственностью раскольничьих женщин; 2) несоответственным множеством сирот, развращаемых на все художества с самого раннего детства; 3) слезами, слезами и слезами, в которых тонут федосеевские бабы, таща за собою блудных детей или бросая их выбиваться как сами сумеют, и 4) равнодушие отцов и сожителей, глядящих на этот поток в слезах и разврате с невозмутимым спокойствием чревобесника и чревоугодника.
«Можно сделать, говорят, чтобы и слез не было, и можно, чтобы брачный вопрос у бракоборов оставался по-старому».
Говорят, что можно, но я за это ручаться не хочу и поручусь только за одно, поручусь моею головою и всем, что мне дорого, что это невозможно с раскольниками, пока они раскольники. Говорят, в них есть задатки чего-то: социалистического, коммунистического, и что они вообще удобны для переработки Руси на иной лад. — Да. Но худший, на реставрацию во вкусе Ивана Грозного, — очень удобны.
— Раскольники, говорят, носят начала; они могут развиться.
— В чью меру, господа? В вашу, так сами тогда перестанут быть раскольниками; а в свою, так тоже из них будет что теперь отродилось.