Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Тёплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, приклеил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шёпот дождя, который успокаивает лучше, всяких лекарств.
Что-то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.
В проёме двери стояла молодая женщина в цветастом шёлковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождём: чёрные волосы влажно блестели, платье, надетое на голое тело, облепило все явные и тайные изгибы. В лице женщины, её манере держаться удивительным образом сочетались чистота и искушённость в самых дерзких секретах любви.
«Они решили, что телефон не заменит живого общения, и послали к Отцу эту босую красавицу», — с горькой самоиронией подумал писатель.
— Это ты вечером заглядывала в окна? — спросил он, осенённый внезапной догадкой.
— Прости, — сказала женщина, и голос её был обещанием рая. — Я не хотела напугать твоего мальчика. Я искала тебя.
Она переступила с ноги на ногу, и тёмные острия груди, проглядывающие сквозь мокрый шёлк, грозно колыхнулись.
— Тебя послали… — начал было Габриэль, но непрошеная гостья, презрительно фыркнув, перебила его речь:
— Хотела бы я увидеть того безумца, который взялся бы командовать мной! Пусть спросит кости моей бабушки, чем это кончается.
— Эрендира! Простодушная Эрендира! — воскликнул писатель. Он шагнул навстречу женщине, прижал к себе, будто дочь, которую много лет не видел. Эрендира осыпала его поцелуями, и в какой-то миг Габриэль вдруг понял, что в них нет и намёка на дочерние чувства. Страсть и только страсть была в этих жадных и искусных прикосновениях губ. Он неловко освободился от объятий, отступил в недоумении.
— Сумочка… — сказал он, указывая глазами. — Упала…
Из сумочки выпали какие-то бумаги, газетные и журнальные вырезки. Эрендира наклонилась, чтобы поднять их, но от резкого движения бумаги разлетелись в разные стороны. Габриэль увидел, что это его многочисленные фотопортреты и интервью, свежие и многолетней давности, даже пожелтевшие.
— Зачем это? — удивился он.
Эрендира вздрогнула, будто от удара, подняла взгляд.
— Была когда-то простодушной, — мрачно сказала она. Глаза женщины сверкнули. — Смешно получается…
Она задумалась над чем-то своим, бессильно присела на пол, но глаза её по-охотничьи ловили малейшее движение Габриэля.
— Нелепица получается, — упрямо и одновременно вопросительно повторила Эрендира. — Я должна тебя ненавидеть: ты дал мне мерзкую судьбу и определил цену в двадцать сентаво. Когда-то все проститутки мира в сравнении со мной были святыми… Я победила — ушла, захватив с собой бабушкино золото… И вот вместо того, чтобы ненавидеть тебя всей душой и всем своим золотом, я сгораю на костре бессмысленной любви…
— Что с тобой было потом? — спросил Габриэль. Его сердце будто стегали крапивой.
— Ты-то должен знать. — Эрендира пожала плечами. — Мы бросились бежать, когда Улисс проткнул эту мерзавку в пятый раз. Но он был слаб, Улисс. Его настигли на берегу моря. Через полгода он скончался в тюрьме… А я ушла… Через четыре года я вернулась в Макондо и распорола там бабушкин жилет с золотыми слитками… Остальные годы я жила как трава… Я поздно узнала о тебе. После этого всё и началось… — Эрендира устало показала на вырезки. — В этом чувстве не больше смысла, чем в моей нелепой судьбе.
Она вдруг вскочила — мягко и сильно, будто зверь.
— Послушай, — жарко прошептала мулатка, прикасаясь к нему грудью. — Я хороша собой, а ты, знаю, не святой. Послушай, любимый мой. Ты назначил мне цену в двадцать сентаво, а я тебе за эту ночь отдам все золотые слитки. Уведи меня отсюда!
— Ты придумала эту страсть, — улыбнулся Габриэль. — Все девчонки влюбляются в артистов и писателей. Потом они перерастают свою детскую влюблённость и напрочь забывают кумиров.
— Я тысячу раз женщина, и ты прекрасно знаешь об этом, — зло сказала Эрендира.
— Ты ещё девочка, — мягко возразил писатель. — Ты прожила сначала взрослую жизнь, а теперь возвратилась к детству. Человек не может умереть, не побывав ребёнком.
— Но я хочу тебя, — прошептала Эрендира. — Я мечтала о тебе.
— Детское и взрослое нельзя смешивать, — сказал Габриэль, собирая свои портреты. — Нельзя всё любить ртом, руками, телом. Надо что-нибудь оставить душе. Такой любви нам всегда не хватает. Тебе, мне, всем. Понимаешь?!