— Наверно, это был твой счастливый день.
— Брук…
Он казался озадаченным, растерянным, и она поняла, что он собирается извиниться за то, как вел себя с ней, когда у нее такое горе. Ну, Брук-то, положим, не горевала, а самой Брон принимать его извинения было неловко.
— Фиц, я приехала повидать Люси. — Она хотела было пройти мимо него, но он не отступил. — Времени остается не так уж много. Мой поезд отправляется в шесть…
Он крепко сжал ее руку повыше локтя.
— В семь будет следующий. — Неужели он потрудился узнать это или говорит наугад? — Брук, ты должна понимать, что не можешь просто вот так войти в жизнь Люси, а потом быстренько опять исчезнуть.
— Люси сама говорила…
— В письме. Я знаю. Но хотела-то она совсем другого. Ты должна была это понимать. Мы оба знали это. Люси так легко не отступится. — Его глаза смотрели напряженно, как у человека, который знает, что требует невозможного. — Одной открыткой к Рождеству не спасешься, Брук. Она заслуживает большего.
— Ты говоришь сейчас по-другому, не как утром. Что там с поездкой на станцию в четыре часа?
— Я был не прав. Признаю это. Ты хорошо ведешь себя с ней, Брук. Я даже не ожидал.
Да, он выразился яснее ясного. И теперь давал ей шанс, давал Брук шанс превратиться в одночасье, словно по волшебству, в чудесную, любящую мать. Брон пожалела, что у нее нет волшебной палочки, но у нее опять есть возможность затронуть тему чудесной, любящей тетки.
— Может, помогла бы тетя? — спросила она.
— Тетя? — С секунду он смотрел на нее так, словно не знал, верить ли собственным ушам, и ей даже показалось, что он готов ухватиться за эту идею обеими руками. — Тетя! — недоверчиво переспросил он, и ее уверенность улетучилась. — Ради всего святого, Брук, у Люси этих «тетей» хоть пруд пруди. А ей нужна мать. Ее собственная. То есть ты.
Его реакция оказалась столь резкой, что картинка в розовых тонах, которую нарисовала себе Брон, сразу съежилась, словно проколотый воздушный шарик. Эта картинка какое-то время прочно существовала в ее сознании: маленькая девочка, лишенная общества женщин-родственниц, порученная заботам одного отца; девочка, страстно желающая иметь кого-то своего, кто бы узнал и полюбил ее ради нее самой. И тут Брон открылась еще одна истина: она думала не только о Люси, а и о себе. Она сама нуждалась в том, чтобы ее любили. Она сама искала кого-то, кто бы заполнил болезненную пустоту.
Как она может быть такой эгоисткой?
Как она может быть такой тупицей?
Наверняка у Фица есть сестры, кузины; есть родители, наконец. Единственный человек на свете, который нужен Люси, — это ее мать. То есть Брук.
Надо бежать отсюда. Как можно скорее. И надо поговорить с Брук. Сестра, когда наконец явится домой, должна будет привести поистине неоспоримый довод, сразу и со всей определенностью объясняющий, почему она не может воспользоваться той дверью в жизнь дочери, которую открывает ей Брон.
— Я знаю, ты очень занятой человек, — сказал Фиц, возвращая ее от мыслей о том, что она сделает, к чудовищности того, что уже сделала. — Но неужели я прошу слишком многого? Ведь она твоя дочь, Брук.
Что можно на это ответить? Нет, она мне не дочь? Признаться в обмане и оказаться под огнем его гнева? А он рассердится, рассердится по-настоящему, — и будет прав. Потом успокоится, даже, может быть, поймет ее мотивы, но будет уже поздно. День для Люси будет непоправимо испорчен, а все, что она сделала, окажется напрасным. Брон вдруг ощутила себя запутавшейся в сетях, которые сама же и сплела.
— Останься. — Его рука скользнула по ее плечу вниз, нашла пальцы, легонько сжала. Невиннейший из контактов — но тогда почему по всему ее телу бегут электрические разряды? Ее молодой человек, которого она пригласила на свое восемнадцатилетние, не вызвал у нее такой реакции, хотя имел в своем распоряжении все ее тело. Правда, тогда оба они были девственны; вероятно, нужна немалая практика, чтобы простое сплетение рук могло показаться грехом. Он поднял другую руку и ласково погладил ее по щеке. Боже правый! Неужели она хотела и этого тоже? Ребенка Брук? Любовника Брук?
Она вспомнила его поцелуй, и это воспоминание обожгло ее, словно огнем. Конечно, она этого хотела.
— Останься, — повторил Фиц, и его голос завораживал, ослаблял сопротивление, лишал ее воли. Как ему удалось наполнить одно слово таким искушением?