Но Спиридонов теперь знал точно: Федька промолчал. От страха ли за себя или за родную хату, но промолчал. А это сейчас было главным.
9. Корова — тоже транспорт
Дед Петро жалел Зорьку: как-никак кормилица, и поэтому не погонял се, а все больше упрашивал:
— Ну-ка, ну-ка, милая, поспешай. Товарищам-гражданам скоренько надо. Поспешай, родная.
Зорька же, мосластая, темно-красная корова, не обращала на хозяина своего ну никакого внимания. Шла все время с одной и той же скоростью, не спеша переставляя длинные, худые ноги да помахивая облезлым хвостом. Более того, когда ей вдруг хотелось сорвать какую-нибудь травинку с обочины, она тут же сворачивала и откусывала ее, теряя при этом даже и черепашью скорость.
Дед Петро журил непослушницу:
— И не стыдно? Ай-ай-ай. — И оправдывал тут же: — Трава больно добрая, якори ее. Кажись, сам бы скусил.
Как бы там ни было, крохотная тележка, влекомая Зорькой, скрипя и медленно переваливаясь, двигалась по дороге из Старокумска на Новокумск. Дед Петро отрабатывал свою гужповинность.
Сава лежал на спине и смотрел в безоблачную синь. Гриня, сидя, смолил махру. Он был расстроен. Перед самым отъездом из Старокумска Спиридонов, отозвав Гриню в сторону, посоветовал:
— Вот что, товарищ Кашин, я бы вам не рекомендовал наган выставлять. Спрячьте его подальше и никому не заикайтесь о нем. Убьют ведь вас из-за него, право слово, убьют.
— Как «убьют»? — смутился Гриня от мысли, что даже такой человек попался на его хитрость.
— Очень просто. Много сейчас лиходеев по буеракам да лесам шляется, им для разбоя оружие вот как надо. Увидят, вооруженный едет, приложатся с винта и укокошат.
— Спасибо за совет, товарищ Спиридонов, — опуская очи долу и краснея, отвечал Кашин. — Я учту. Спасибо.
Но кобуру сразу снимать не стал, гордость не позволила. Лишь когда выехали за село, он расстегнул ремень и, стащив кобуру, засунул ее в сундучок.
— Ты чего? — удивился Сава, заметив это.
— Так надо, — буркнул Гриня и достал кисет. — Будешь закуривать?
— Нет, — отказался Сава, — еще не проголодался.
Дед Петро, заслышав о куреве, заерзал на своем кучерском месте, запокашливал, всячески напоминая о себе. Но Гриня был в расстройстве и, хотя прекрасно понимал стариковские намеки, кисета ему не предложил. Закурил один.
Дед решил действовать через Зорьку, заговорив вдруг с ней ласковым голосом:
— Што, милая? Не горюй. Вот пошагаешь малость, выпрягу тебя. Подою. Поди дашь нам молочка-то? Не откажешь? А? Конечно, не откажешь. А оно ведь у тебя ух... скусное. За такое молоко чего хошь можно сменять. Да...
Стариковская дипломатия немного развеселила Гриню, он молча сунул деду кисет.
Дед Петро свернул цигарку толще пальца. Прикурил от Грининой. Блаженно затянулся, оживился:
— Хорошо, якори его. — Тронутый щедростью своих пассажиров, старик ударился в разговоры: — Ведь верно ж я створил, уведя вас к Советскому? А? Ведь у меня вам, факт, крышка б была. У старухи как есть все пораскопали паразиты, сметану, яички. Все замели. А вас бы...
— А заплатили сколь? — спросил Сава.
— Заплатили? — переспросил дед и, обернувшись, взглянул Саве в лицо, дабы убедиться, всерьез тот или шутит. — Заплатили от бублика дырку.
— Так вам и надо, — неожиданно сердито сказал Гриня. — Представителям Советской власти за деньги молока жметесь дать, содрать норовите. Вот и кормите бандитов.
— Так поспробуй не дай, — смутился дед. — Митрясов живо кишки выпустит.
— Эх, вы, — сплюнул презрительно Гриня, — давно бы сами Митрясова повязали.
— Повязать не хитро, повалить — задача, — отвечал добродушно дед, явно не желая ссориться.
Но Гриня не унимался.
— Повалить, говоришь? Да вы их каждый вечер вон самогонкой валите, а что проку?
— С чего ее варить-то, самогонку, гражданин-товарищ, — вздыхал дед, — с травы, что ль? Так и та не наросла еще.
Несмотря на Гринины наскоки, дед не лез на рожон, терпел смиренно, справедливо полагая, что иначе ему не будет открыт кисет с махоркой. А Гриня, неожиданно лишенный такого знака мужской доблести, как кобура, был расстроен и готов сердиться по любому пустяку на кого угодно и даже на себя самого.
— Не изгоревать горя, как не испить моря, — жаловался дед Петро. — Их ведь поди поймай. Эвон позавчера комиссар Лагутин с отрядом прибыл. И что? Митрясовым и не пахло. А как уехал комиссар — он тут как тут. А ныне? Поди угадай, кто из них борзой, кто заяц.
— Это как же понимать? — приподнялся на возу Сава.
— А как есть, так и понимай. То, стало быть, Лагутин за Митрясовым гнался, а нынче вон Митрясов за ним крадется.
— Чего, чего? — насторожился Гриня.
— А того, что я своими ушами слышал, как сговаривались они Лагутина накрыть вместе с обозом.
Сообщение деда не на шутку встревожило ребят. А дед Петро, поняв важность своих слов, незаметно потянул к себе кисет и стал сворачивать очередную цигарку.
— Что делать будем? — обернулся Гриня к лежавшему сзади Саве.
— Надо бы как-то предупредить Лагутина. Ведь на этой скотиняке до второго пришествия ехать будем.
— Слушай, дед, — сказал Гриня, — нельзя ли поскорей?
— Дозволь от тебя прикурить, — потянулся дед Петро с новой цигаркой, почувствовав, что он и его Зорька становятся центром внимания граждан-товарищей.
Он не спеша прикурил от Грининого окурка и долго чмокал губами, раскочегаривая огонь цигарки, чем вывел Гриню из терпения.
— Ты оглох, что ли, дед?
— Ась? — встрепенулся тот, но, поняв, что перестарался, молвил примирительно: — Поскорей, говоришь? Да оно бы со всей душой, так у этой твари скорость всего одна.
— Так ты понукай ее как следует, чего с ней разговариваешь, как с Керзоном?
— Это ты зря, гражданин-товарищ, скотинку обзываешь, — обиделся дед. — Она два дела сполняет — и возит и доится. А ну-ка поспробуй. То-то. Не сможешь. А Керзон тем более.
Несмотря на мягкость характера, старик был тверд в своем мнении о транспортных способностях Зорьки. Ни просьбы, ни угрозы пассажиров скорости не прибавили. Зорька как шла, так и шла, размеренно переставляя мосластые ноги и обмахиваясь облезлым хвостом.
Но дед Петро по доброте души своей не мог оставить пассажиров без ободряющего слова.
— Да вы шибко не переживайте, гражданы-товарищи, в Новокумске председатель геройский, Бабин по фамилии. Попросите его, он вам доброго конька спроворит. Полетите, как на крыльях, глядь, к вечеру и Лагутина нагоните.
— Его же раньше может Митрясов нагнать.
— Э-э, Митрясов днем к нему не сунется, побоится. Он ночью накрыть умыслил, сонных-то легче порезать.
— А ты откуда знаешь, дед? — спросил Гриня.
— Так я ж говорю, что все слыхал, как они сговаривались, когда коней во дворе седлали. Уж больно им хочется обоз с товарами отбить.
Ребята решили, что им еще повезло — Новокумск был всего в пяти верстах от Старокумска. И когда наконец они въехали на бугор, то и увидели впереди эту деревушку. Так и двигались до самой околицы села, не теряя Новокумска из виду.
Еще с бугра они заметили какое-то движение в селе, насторожились, но дед Петро успокоил:
— Не бойтесь. Банда вся на конях, а там ни одной животины не видно.
— А что это за дым в деревне? — поинтересовался Гриня.
— Где? — Дед Петро прищурился, руку козырьком сделал.
— А во-он в центре.
Дед Петро даже привстал на возу, долго вглядывался.
— Черт его знает, — пожал он плечами, — вроде что-то у Совета горит. А что? Не пойму. Скорее, горело, а теперь потушили. Вишь, люди бегают. Поди, пожар был.
Уже перед въездом в деревню Гриня достал из сундучка пакет, подтянул свои саботки. Дед Петро покосился на пакет.