— Стой!
Крик его словно подхлестнул едущих, возница, привстав, сильно ударил коня и замахал кнутом над головой.
— Но-о, черт!
Гриня схватился на дубинку, лежавшую в соломе, приготовился в случае чего ударить, но не успел. Они промчались мимо.
Человек бросился бежать вслед, что-то крича им.
— Слышь, — сказал Сава, — он, никак, крикнул: «Товарищи».
— Ты ослышался, — усомнился Гриня.
— Нет. Он крикнул: «Товарищи, спасите...», кажется.
— У-у, елки-палки, неужто наш кто? — Гриня ткнул возницу. — Останови коня.
Возница оглянулся, запротивился:
— Ты глянь, он весь в белом, може, из покойников.
— Дурак. Останавливай. Он в нижнем белье.
— Тр-р-р, — неохотно натянул вожжи возница.
Конь сбавил бег и вскоре остановился.
Человек, увидев, что его ждут, перешел на шаг. Верно, бегу этому он отдал последние силы.
— Товарищи, — прохрипел он, подойдя. — Я Иван Крюков, деповский я. Бежал с-под расстрела.
И упал в коробок, подкошенный усталостью. Кашин с Зориным втащили его на солому, примостили спиной к вознице — лицом к себе. Поехали дальше. Крюков долго не мог отдышаться. Возница, чувствуя на своей спине его голову, ерзал-ерзал на облучке, потом обернулся, заглянул в лицо.
— Слушай, так это не тебя ли весной в Прорве расстреливали?
— Меня, брат, меня, — кивнул, жалко улыбнувшись, Крюков.
— И что? Опять?
— Опять, брат, опять.
— Кто?
— Он же. Митрясов.
— И опять отбили тебя?
— Какое там... Сам утек.
Возница восхищенно зацокал языком:
— Ну, счастливчик ты! Скажи, а?
Крюков с готовностью закивал головой, неожиданно сильно закашлял. Кашель долго бил его, по щекам потекли слезы, а он все кивал головой, а между приступами шептал осевшим голосом:
— Счастливчик... Верно... Счастливчик я.
15. Сухари рабочего класса
Кое-как отдышавшись, Крюков молвил извиняющимся тоном:
— Вы, братки, не бойтесь. Не чахоточный я. Просто шибко бежать пришлось. Запалился.
— А вы не слыхали, где Лагутин с обозом? — спросил Гриня.
— Лагутин, как я понимаю, далеко уж впереди. А Митрясов, видать, нас за него принял, вот и... всех к стенке. Всех наших.
Крюков морщился, сдерживая подступающие слезы.
— Постой, а как вы тут оказались? Зачем?
Крюков отер глаза, высморкался и, вздохнув, начал рассказывать.
— Мы все из депо. Началось это еще зимой, кажись. Ездил наш один машинист в Белые Зори, он родом оттуда, у него там мать старуха. Воротился постаревшим на двадцать лет, пошел в партячейку: собирайте, говорит, рабочих, хочу им рассказать кое-что. Собрали нас всех в слесарном цехе. Вышел этот старый рабочий, открыл рот, чтоб, значит, говорить, и... не может. Слезы его душат. И ничего он с ними не поделает. В цехе так тихо стало, муха летит — слышно. Еще бы. Машинист — ветеран, в 1905-м на баррикадах дрался, гражданскую прошел, а тут стоит и плачет. Значит, что-то уж такое у него... Одним словом, принесли ему воды, дали выпить. Немножко успокоился он. И говорит: «Товарищи, в Белозоринском детдоме дети умирают от голода. Дети-и-и. Неужели же мы, рабочий класс, допустим такое у нас под боком?»
И рассказал он вещи страшные. Заведующего детдомом расстреляли бандиты, расстреляли и еще нескольких учителей, воспитателей. Остальные разбежались. Детдом разграбили, а детей не тронули, оставили умирать голодной смертью. Нашлись какие-то там старушки сердобольные. Но что они могли? Одного, ну, двух, пожалеть, а их ведь там около ста.
И приняли мы тогда на том собрании постановление: помимо того, что пошлет в Белые Зори губнаробраз, направить в детдом четырнадцать лучших комсомольцев от депо. Не учить детей, нет, а спасать от голодной смерти. А чтобы не поехала эта группа с пустыми руками, решено было насушить четырнадцать мешков сухарей. И послать комсомольцев с этими сухарями.
А где их взять, сухари-то или хлеб на них? Постановили: каждому рабочему ежедневно приносить в депо крошку от своего пайка. А пайки-то, сами знаете, какие у нас — фунт на рот.
Нам-то холостым что — не страшно это. А вот как семейному, у которого свои дети? Ведь и они ж впроголодь живут. И еще от них отрывать. Вот кому действительно было тяжело. Семейным.
И понесли рабочие свои крохи. Через проходную идут и каждый на стол кладет, кто окусочек, кто корочку, кто мякиша с ноготок. Потом мы это все собирали и сушили в кочегарке. Сушили и ссыпали в мешки. К маю и наскребли четырнадцать мешков. Когда завязали последний, это был настоящий праздник в депо.
С неделю тому назад и выехали. Меня в группу ввели, как уже знающего эти места. Я весной был здесь в семенной тройке. И вот четырнадцать комсомольцев везли четырнадцать мешков сухарей, сухарей рабочего класса. На случай встречи с бандитами дали нам пять винтовок и три нагана. Ехали мы на двух подводах. И знали, что нас ждет, а ехали весело.
Детдом этот, хотя и называется Белозоринским, но расположен не в самих Белых Зорях, а в стороне, верстах в трех.
Застали мы детей в тяжелом состоянии. Многие от голода даже ходить не могли. Возились с ними там две или три старушки да глухой и ветхий сторож. Весь их запас — два мешка кукурузной муки, присланной губнаробразом. И все. Ни жиринки, ни былинки.
Ну, мы сразу засучили рукава и за дело. Наладились крапивные супы варить с размоченными сухарями. Детей перемыли, одежку их, какая есть, перестирали. В хлопотах обо всем забыли. А винтовки с патронами заперли в кладовой, подальше от греха. Дети ж рядом. А ну кто из них доберется до ружья поиграть, беды наделает.
За день мы все так ухрюстывались, что ночью спали, будто убитые. Никому из нас и в голову не приходило, что на детдом напасть могут. Там грабить-то нечего, мешки с сухарями да куча полуживых детей.
И вот сегодня на рассвете накрыл нас тепленьких Митрясов. Выволокли всех во двор полураздетых, бить начали. Митрясов к каждому пристает: «Где товары?» «Какие товары?» — отвечаем. Откуда нам было знать, что недавно действительно товары через Зори проследовали. А он, Митрясов-то, закусил удила, бьет всех плеткой. «Вы у меня, комса драная, заговорите». Долго бил, устал, сволочь.
Бандиты в детдоме все вверх дном перевернули, товары искали. Сухари наши, с такой болью и трудом собранные, вытряхнули прямо на улицу. Ходят по ним: хруп-хруп. Зреть это, братки, было немыслимо. Володя Щербаков, кореш мой, плачет. Сам в кровь избит, а плачет не от боли — видеть сухари наши растоптанными не может. «Что ж вы делаете, — кричит, — ведь это жизнь детей, ироды!»
Дети в доме ревут. Жуть.
Ничего не нашли митрясовцы. Забрали винтовки наши из кладовой да одежонку верхнюю, которую кто надеть не успел. «Что с этими делать?» — спрашивают Митрясова. А тот рукой эдак махнул небрежно: «Отведите к лесу и расходуйте».
И повели нас к лесу, а он и недалеко, шагов двести от детдома. Привели, построили в шеренгу. Хотели заставить могилу копать, да раздумали. Некогда, да и нечем
«Ну, комсомолия, молись, — кричит один мордастый такой, с шашкой на боку, с наганом в руке, и своим командует: — Заряжай, хлопцы!»
Те — щелк, щелк — дослали патроны и уж стволы поднимают. И вдруг этот с наганом увидел на Володе Щербакове ботинки хорошие — брюки в счет не шли, их изодрали в свалке.
«Стоп, стоп, ребята, — кричит. — Ботинки снять надо». — И к нам идет.
«Да брось, Федор, — кричат ему, — срасходуем, тогда и сымешь».
«Тю, дураки, — отвечает он. — Я с мертвяков брезгую».
Подходит этот Федор к нам (мы с Володей рядом стояли) и командует: «А ну, сымай штиблеты, я донашивать буду».
А сам наган эдак держит. Володя сел на землю, стал разуваться. Чего уж тут спорить. Хоть несколько мгновений жизни дарят через те ботинки. Расшнуровывает не спеша. Снял, да чтоб еще время потянуть, вытряс из них мусор, отер носки рукавом рубашки и даже шнурки начал связывать. А Федька-то ему с похвалой: «Хозяйственный ты, видать, был. А ну-ка, кажи», — да прежде чем принять ботинки, руку освободил — сунул наган в кобуру.