— А проездные вы получили? — поинтересовался Спиридонов.
— Получили. И проездные и суточные.
— Ну, тогда я вас утречком отправлю. За миллион довезут вас до Новокумска.
— А на чем?
— Уж на чем получится. Это мне надо еще посмотреть, кто у меня нынче гужповинность не выполнил.
Затем, велев следовать за собой, Спиридонов направился по селу.
Гриня предложил ему сесть на воз, но тот отказался:
— Тут два шага.
Спиридонов и, верно, вскоре остановился у одной избенки, постучал пальцем в подслеповатое окно.
— Эй, дед Петро, выдь во двор.
За старым, покосившимся плетнем появился сухонький седой дедок.
— Чего тебе, Пантюша? — спросил он.
— У тебя как с гужповинностью, дед?
— Дык как. Никак, якори ее. Сам, поди, знаешь, мои гужи с рогами.
— Знаю. Вот именно поэтому завтра поутру отвезешь этих товарищей до Новокумска.
— Помилуй, Пантюша, трава такая добрая, нагуляться б Зорьке, а тут...
— Ничего. За пять верст не околеет. А то, гляди, Петро, отдам кому другому подряд, в другой раз зафитилишь в губернию.
Последние слова Спиридонова произвели на старика впечатление.
— Ладно, ладно, Пантюша, — сразу засуетился он и даже будто обрадовался такому поручению. Кинулся открывать жердевые ворота. — Пожалуйте, товарищи-гражданы, заезжайте. Милости прошу.
5. Кто за Советскую?
Дед Петро оказался человеком общительным и доброжелательным. Он тут же взялся помогать возчику распрягать коня, хотя никто его об этом не просил.
— Заночуешь, сынок, а утречком по холодку и побежишь домой, — лопотал дед, аккуратно сматывая вожжи. — Коню ведь тоже передых нужон, тридцать верст никак отмахал. У-у, сердешный...
Дед ласково трепал коня по теплым ноздрям, Проводив гостей в хату, старик предложил им располагаться и, потоптавшись у порога, молвил виновато:
— Уж, простите, гражданы-товарищи, хлеба-соли нема. Голодаем ноне, вы уж не судите.
— Да ты что, дедушка, разве мы не понимаем, — успокоил его Сава.
— А молока нельзя достать? — спросил Гриня, открывая свой сундучок.
— Дык ежели, — замялся дед, — как бы за это... дык можно б...
— Ну, если за это, — сказал Гриня и, вынув спичечную коробку, сыпнул из нее на ладонь несколько белых кристалликов.
Дед Петро подбежал, склонился над ними, желая лучше рассмотреть.
— Никак сахарин?
— Точно, дед, угадал. Вот одно зернышко в самовар кинете и дуйте чай хоть всем миром.
— Штука, верно, сладкая. Пивал, знаю. Сколь молока-то за это желаете? — заглянул дед Грине в лицо.
— А сколь не жалко.
— Крынки будет?
— Крынки будет, — согласился Гриня.
И старик тут же сгреб сахарин в свою жменю, торг состоялся. Затем он выскочил из хаты и вскоре воротился с крынкой молока. Поставил ее торжественно на стол.
— Кушайте, гражданы-товарищи.
— Неужто успел до соседей слетать? — удивился такой прыти Гриня.
— Зачем до соседей? — даже обиделся дед. — Чай, сами еще можем себя кормить.
— Неужто от твоей коровы?
— А то. — Старик разливал молоко в кружки.
— А где она? Что-то не видно было.
— Старуха в поле пасет, — отвечал почти с гордостью дед Петро. — Кабы не Зорька, давно б на погосте кости грели. Она нас спасает, сердешная.
Молоко оказалось настолько вкусным, что у Савы дыхание перехватило. Давно уж не приходилось пробовать такую вкусноту. Они б с Гриней так и выхлебали всю крынку, но Сава спохватился:
— Надо возчику оставить. Где он?
— На возу сидит.
Сава хотел отнести оставшееся молоко возчику, но Гриня забрал крынку себе.
— Я сам. Мне ему надо сказать пару ласковых.
Гриня вышел из избы и, спрятав крынку за спину, приблизился к телеге, где полулежал их возница-мальчишка и грыз черный сухарь.
— Пошто в избу не идешь? — спросил Гриня, появляясь внезапно у телеги.
— Фу, ты, — вздрогнул парнишка. — Нельзя мне в избу. Коня своруют, тогда мне вовек не рассчитаться.
— И ночевать здесь думаешь?
— А как же. Привяжу повод к ноге и...
— Послушай, ты, — перебил вдруг Гриня, стараясь разозлить себя. — Ты зачем меня на посмешище выставил? А?
— Какое посмешище? — удивился парнишка.
— А кто мне сказал, что местного председателя Спиридоном Советским зовут?
— Так его вправду так зовут.
— Ты брось мне! Что я, глухой? Спиридонов он, слышал? Спиридонов.
— Ей-ей, его зовут здесь Спиридоном Советским. Лопни мои глаза. Спроси, кого хочешь.
Кашин видел, что возница не врет, и поэтому злость у него так и не появилась. Наоборот, стало жалко этого худого, голодного парнишку, который волновался за коня и боялся приближающейся ночи.
— Ладно, — сказал Гриня уже миролюбиво. — Вот тебе молоко. Ешь. — И подал крынку.
Парнишка схватил ее, недоверчиво заглянул внутрь. Увидел там молоко, залепетал растроганно:
— Ой, спасибо, товарищ Кашин. Ой, спасибо. Вы настоящие комсомольцы. Ой, спасибо.
— Ладно, ешь.
Вернувшись в избу, Гриня сразу к деду Петро обратился:
— А правда, что вашего председателя Спиридоном Советским зовут?
— Да дразнят так по-за глаза.
— Почему?
— Да ить людям языки-то не привяжешь. У него фамилия Спиридонов, а оне ему новую приклеили, и хошь ты кол им теши...
— Ну, а все же с чего это взялось?
— Конечно. Без огня дыму не бывает, — отвечал дед, пристально и многозначительно посматривая на кисет, который достал Гриня из кармана.
Кашин уловил этот взгляд, усмехнулся, вытащил курительную бумагу, неумело свернул себе цигарку, подал кисет Зорину.
— Закуривай, Сава.
— Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, — напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.
Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.
Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона — коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.
— Так у меня ж на загнетке угли есть, — молвил он с оттенком осуждения. — Так же нельзя, гражданы-товарищи.
— Можно, — ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.
Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.
— Закуривай, дед Петро. Кажись, табачок... кхы-кхы... крепкий, гад... Кхы.
Старик благоговейно взял кисет, открыл его, понюхал табачок, крякнул от удовольствия:
— Хорош, якори его!
— Так все же Спиридонова почему Советским окрестили? — напомнил опять Кашин.
— Эт, гражданы-товарищи, такая история, — начал дед Петро, поспешно крутя огромную цигарку. — Такая история, говорю. Дай-ка прикурить.
Старик, жадно затягиваясь, прикурил от цигарки Савы, блаженно закатил глаза.
— Ну-ну, — подстегнул старика Гриня.
— Так вот я и говорю, такая история, — повторил опять дед, обалдев от блаженства. И вдруг спросил: — О чем это я?
— Да о Спиридоне Советском.