— Ах, да, да. Совсем память отшибать стало, якори ее. В девятнадцатом годе, значит, было это. Наш Старокумск раз пять переходил то к белым, то к красным. Деревню уж всю, почитай, в прах размели, а все дерутся за нее. То одни «Ура-а!», то другие. Да-а. И вот, помнится, как раз под субботу, белые нас, стало быть, «ослобонили». И офицер ихний главный, такой-то душевный, велел сзывать мужиков на собрание. Да. Заметь, не гнать, не волочь, а звать. Вроде хошь иди, а хошь и на печи сиди. Вот, якори его, как получается. Собрались мы, стало быть, возле лавки керосинной. Дивимся все. Выходит перед нами тот самый офицер с сабелькой, поклонился народу уважительно и говорит: «Простите нас, мужики, что не даем мы покою вам заслуженного. Пуляемся, бьемся, друг дружку убиваем. А за что? А? Разве ж не русские мы, чтоб меж собой полюбовно обо всем договориться? Разве ж христианское дело это, кровь братскую лить?!» И так-то он душевно говорит, так сердечно, что многие слез сдержать не могут. Спиридонов-то впереди стоял при всех своих регалиях. Офицер увидел его кресты георгиевские, подошел, поцеловал крепко, как брата родного. «Герой, — говорит, — ты. Прекло-ня-юсь». Да. И опять как начнет: хватит, мол, лить кровь, давайте полюбовно решим, кто нужен мужику: царь или Советская власть. Давайте, говорит, голосовать. Сейчас, говорит, везде все голосуют, время, мол, такое, все принимается голосованием. И объясняет, как это надо делать. Все просто: согласен — подымай руку, не согласен — не подымай. И спрашивает: «Кто за царя?». Поднялось две или три руки. «Прекрасно, — говорит офицер. — А кто за Советскую власть?» Ни одной руки. Мужик-то дурак-дурак, а хитрый. Офицер сильно огорчился. «Эх, мужики, я к вам со всей душой, а вы на меня сердце держите, не верите». И опять такое говорит, хоть плачь: и что между братьями все должно быть открыто, честно, и что он надеялся на нашу откровенность, а мы подвели его, огорчили до слез, обидели. И опять: «Ну, кто ж за царя?» Тут уж больше рук поднялось. И я даже поднял, хоть мне тот царь ни шел, ни ехал, а неохота такого душевного человека обижать. Раз ему так надо это голосование — бери. Не жалко. «Ну вот, — радуется он. — Спасибо за откровенность, братья. А кто за Советскую?» И тут Спиридонов руку поднял, да высоко так. Один поднял. Офицер взглянул на него ласково, сказал: «Спасибо, герой», — да с тем хвать за саблю. Мы и сморгнуть не успели, как свистнула молоньей сабля и упала на землю Спиридонова рученька...
Дед Петро умолк, усиленно засосав свою цигарку, задымил густо. Гриня, поняв волнение старика, помолчал несколько, а потом спросил все же:
— Ну, а дальше-то что, дедушка?
— Дальше-то, — вздохнул старик, не подымая глаз и глядя куда-то вниз, в сторону. — Дальше все, как по-писаному. Всех мужиков велел перепороть их благородие. Никого не обошел, всех оделил. Вот уж истина — мягко стелет, да жестко спать. Верно в народе-то молвится.
— А со Спиридоновым что?
— А что? Рука выше кисти напрочь, кровь хлещет, а он побелел, как снег, и... стоит. Офицер-то личину скинул, зрит на него волком, верещит: «Что, сволочь большевистская, не сладко?» А Спиридонов хрипит ему: «Руби дале, ваше благородие. Кончай иудство свое». Да-а...
Дед опять умолк, затрещав цигаркой. Гриня хотел еще спросить, но Сава потянул его за рукав, головой мотнул отрицательно: «Оставь, не надо».
6. В степи банда
Бабка явилась с коровой уже на закате. Она была встревожена. Увидев в своем дворе подводу и лошадь, заволновалась того более.
— Батюшки-светы, — всплеснула она руками, — у кого ж это две головы? Кому ж это жить надоело?
— Чего ты? — спросил ее дед Петро, закрывая за коровой ворота.
— Митрясов в степи, Петро. Митрясов. К ночи в село набежит.
— Ах ты, якори его, — сплюнул дед. — Однако и впрямь худо дело. Загоняй скорей Зорьку в дальний пригон.
Старик высунулся из-за плетня, покрутил белой бороденкой туда-сюда, озирая улицу и степь за деревней. Потом кинулся к возу, где уже дремал парнишка, забившись под сено. Дед Петро растолкал его.
— Слухай, сынок, запрягай коня да тикай. Шибчее тикай.
— Куда? — выпучился спросонья мальчишка.
— Куда хошь. Тикай, а не то пограбят тебя, упаси бог, и забить могут.
— Но как же? Куда ж я? — испугался возчик. — А где товарищ Кашин?
— Товарищам-гражданам я скажу сейчас. Ты пока запрягай.
Дед побежал в хату к постояльцам. Они, открыв сундучок свой, разбирали пакеты. Старик выпалил прямо с порога:
— Товарищи-гражданы, банда-а!
Зорин с Кашиным так и замерли над сундучком.
— К-как? — наконец выдавил, заикаясь, Гриня.
Дед понял, что переборщил малость, что его неправильно поняли.
— Ее нет еще, якори ее. Нет. Но вот-вот набежит.
— Ну, дед, ты даешь, — облегченно вздохнул Кашин и спросил друга: — Что будем делать?
Сава пожал плечами.
— Черт-те знает. Надо где-то прятаться.
— Там я вашему парнишке велел коня запрягать, — сказал дед Петро. — Тикайте с ним назад в город. Ночью, авось, проскочите.
— Ты что, старик, — насупился Гриня, вспомнив о своем уполномоченном положении. — Нам не в город, нам на Калмыково надо.
— Но вас же могут... вы же...
— Мы уполномоченные губкома, — перебил Гриня. — У нас мандаты, и мы должны...
— Оне, гражданы-товарищи, мандатов не спрашивают. Оне шашками боле да с обрезов разговаривают.
— Но пойми, дед, нам нельзя назад. Нельзя. Спрячь нас где-нибудь, да и все.
— А воз ваш?
— Так его сейчас мы в губернию наладим. Сава, беги, пособи парнишке.
Зорин выбежал во двор. Мальчишка уже суетился около коня, пытаясь накинуть на него хомут. Конь, чувствуя неопытность возницы, крутил башкой, всячески увиливая от хомута. Он еще не отдохнул с дороги и никак не хотел отправляться вновь в путь. Лишь ощутив взрослую руку Савы, конь подчинился, дал себя захомутать и запрячь.
— А где товарищ Кашин? — спросил наконец мальчишка, влезая в телегу.
— Мы не поедем. Езжай один.
— Как? Куда?
Зорин кинулся к воротцам, открыл их.
— Езжай!
— Так я чё, один? Да? — всхлипнул вдруг мальчишка. — У меня ни нагана, ничего.
— Езжай, говорю, — крикнул Зорин и, схватив коня под уздцы, потянул его со двора. — Воя-ка.
Он вывел воз на улицу, подошел к расстроенному мальчишке, заговорил, убеждая:
— Нам нельзя, понимаешь? Ты сделал свое дело, а мы еще и не начинали. Гони прямо в город. В темноте проскочишь. Ну!
— Так мне хошь бы наган, — умолял парнишка, не решаясь трогаться. — Кто наскочит, ну что я кнутом, да?
— Дурак, — разозлился Сава, — где я тебе наган возьму?
Зорин схватил с воза кнут, хлестнул коня. Тот побежал. Зорин тоже побежал, взявшись левой рукой за край воза.
— Ежели что с нами случится, — наказывал он мальчишке, — скажи, мол, достойно конец встретили. Понял?
Мальчишка испуганно кивал головой, плохо соображая и все еще не решаясь взяться как следует за вожжи.
— А вообще мы еще поглядим, — сказал вдруг бесшабашно Сава, откинул далеко за спину кнут и, свистнув, стегнул коня вдоль спины.
Конь рванулся в скок, и Сава едва успел забросить кнут на воз. Телега помчалась по улице, пыля и подскакивая на колдобинах.
А в хате меж тем дед Петро, дергая свою бороденку, никак не мог сообразить, куда заховать граждан-товарищей.
— Чего башку крутишь, старый дурень, — заругалась бабка, войдя со двора. — Иде ты их сховаешь? Зорьке под хвост?
— Тьфу! — сплюнул старик. — Ты баба, тебе что? А я за граждан-товарищей полномоченных своей головой перед Советской властью отвечаю.
— Тю, «головой», — съязвила бабка. — Была б голова, а то горшок потресканный.
— Но-но, — вскинул бороденку дед Петро. — Ты мой авторитет перед людьми не топчи.
Старик всерьез был озабочен возникшими обстоятельствами, а упрямство и зубоскальство жены не давали ему возможности обдумать все толком.