Наверху скрипели половицы, по избе ходили тяжело и по-хозяйски.
— Да брось ты угли... У меня вот спички.
И когда в избе загорелась яркая лампа, друзья поняли наконец точно, где они находятся. Они были в довольно просторной яме, выкопанной под печью. Свет проникал в дыру, куда обычно хозяйки суют под печь ухваты и кочергу.
— ...Так, значит, сбежал Советский, — доносилось сверху. — Перетрусил георгиевский кавалер. Ну ништо, попадется ишо.
Сынок Спиридонова явился в родную хату не один, с ним было еще несколько бандитов. И, судя по суете, поднявшейся там наверху, они и не собирались уходить, а затевали попойку.
— Что у тебя, мать, есть? — гремел Федькин голос. — Мечи все на стол.
— Да что ж у нас может быть-то, сынок, — лепетала женщина. — Время-то какое.
— Эх вы, темень. Вас Советы с голоду морят, а вы... На вот, вари. Поешь хоть с нами свежатинки досыта.
Из хоронушки под печкой видны были только ноги ходящих по кухне. И вдруг Гриня, всмотревшись внимательно, заметил там, за этими суетящимися ногами, свой заветный сундучок под лавкой и едва не вскрикнул, пораженный: «Мать честная, там же деньги, документы!»
Кашин дернул за рукав Спиридонова и, делая страшные глаза, стал тыкать пальцем в сторону сундучка, беззвучно шлепая губами:
— Сун-дук... Сун-дук...
На что Спиридонов ответил еще выразительнее, показав сперва на сундук, а затем постукав пальцем в лоб Кашину:
— Одинакова.
Тогда Кашин сильно осердился на председателя. Как это ему — уполномоченному губкома — говорят такие вещи! Гриня готов был расценить это как контрреволюционный жест.
А между тем наверху начиналось веселье. Топилась печь, в ней что-то варилось, гремела посуда, играла гармошка. Перебивая друг друга, что-то кричали бандиты, звенели стаканы. И, поскольку шум этот наверху становился все сильнее и сильнее, Спиридонов наконец вздохнул и сказал с горечью:
— Хотя бы одну гранату. Эх, всего одну гранату.
— Но ведь там ваша жена, — отозвался Сава.
Спиридонов покосился в тот угол, где сидел Зорин.
— Жена б могла и выйти на миг.
А наверху уж ударили плясовую, кто-то затопал, лихо выбивая дробь, и запел тонкой фистулой:
Бандиты ржали. И кто-то из них тут же, но уже басом грянул другой куплет:
Они там, наверху, выхваляясь друг перед другом, драли глотки, вбивали каблуки в пол с такой силой и старанием, что в хоронушке можно было уже разговаривать, не боясь быть услышанными.
— Сволочи-и, сволочи, — скрипел зубами Гриня. — Где ж Лагутин со своей ротой? Ну, где?
— Я просил его дня на два задержаться, — отвечал Спиридонов. — Так у него ж обоз с товарами для Калмыкова. Обещал на обратном пути Митрясовым заняться.
— Пока он до него доберется, сколько эта сволочь людей погубит.
— Эт верно, — согласился Спиридонов, — разучились мы людей ценить, разучились. Все вздорожало, окромя жизни человеческой. Всё.
Кашин покосился на Спиридонова, и исчезнувшее было подозрение вновь появилось у него. «Ох, тип. И разговоры-то ведет какие-то двусмысленные. И вроде наш и не наш. Поди угадай, загляни в душу такому».
А в избе шел дым коромыслом. Пляски сменялись песнями разухабистыми, песни — стрельбой и перебранкой. Потом опять начинался топот ног.
Постепенно в хоронушке все относительно успокоились, только Гриня по-прежнему не спускал глаз с сундучка, засунутого под лавку в кути. Его хорошо было видно через лаз. Заметив это, Спиридонов успокоил Кашина:
— Не волнуйся. Федька, хоть и сволочь, а из родной хаты крошки не вынесет, скорее, наоборот.
— Если что случится, — подал голос Сава, — с нас за этот сундучок со всех головы сымут.
— Вот именно, — поддержал друга Гриня. — Но с первого с вас, товарищ Спиридонов, поскольку вы отвечаете за безопасность уполномоченных.
— Одной головой меньше, одной больше, не все ли равно, — холодно отшутился Спиридонов.
В избе вдруг хлопнула дверь, послышались радостные возгласы. Пьяные бандиты встречали своих гостей.
— Сюда, сюда!
— Давай ко мне.
— Садитесь вот тут, чего там.
— Федька, мебель давай!
— Наливай им по штрафной.
И тут кто-то подбежал к сундучку, наклонился, схватил за верхнюю ручку. Гриня и глазом моргнуть не успел, как сундучок исчез из поля зрения.
— Гады-ы, — выдохнул в ярости Кашин и кинулся к лазу.
Спиридонов едва смог ухватить его за кобуру и оттащить от лаза к задней стенке хоронушки.
— Ты что, ошалел?! Пулю в лоб хочешь схлопотать?
— Так там же ценности государственные... Я же за них головой...
— Цыц! — Спиридонов встряхнул Кашина за ворот. — Ты не один в хоронушке. Тебя из-за дури ухлопают, а нас за что с товарищем?
Кашин и сам понимал всю бессмысленность своего порыва — кинуться на выручку сундучка, но от этого ему было не легче.
— Там же всё, всё... мы же без этого никто, — шептал он с горечью, чувствуя, как закипают в глазах слезы. — На нас же надеялись, нам доверили, а мы...
Исчезновение сундучка поразило и Саву Зорина. Он сознавал, что теперь их командировка не имеет смысла, все пропало. Что уж на этот раз его обязательно исключат из комсомола, и все станут кричать: мол, нельзя было доверять такие дела поповскому сыну. Попадет, наверное, и начальнику губстатбюро, что тот, не проверив социального происхождения людей, вручил им мандаты губкома. «Эх, Гриня, Гриня, черт тебя дернул с твоим сундучком вызваться и позасунуть в него все вплоть до пайка. Теперь только и осталось, что выкарабкаться из ямы да пешком назад, в город. Даже на подводу денег нет. Стыд! Позор! Эх, Гриня, Гриня!»
А наверху не утихали разгулявшиеся бандиты. Лишь далеко за полночь пошли на убыль пляски и разухабистые песни. Кто уходил, кто укладывался спать прямо в избе Спиридонова. Еще долго звучала негромко гармошка в чьих-то непослушных руках и заунывный голос тихонько тянул слезливую песню:
— Мой щенок слюни распустил, — неожиданно зло сказал Спиридонов. — Выбраться бы из хоронушки — я б тебе задал «батьку-атамана»!
А перепившийся Федька продолжал там наверху жалостливо ныть:
Но потом умолк и Федька. Наступила наконец тишина. Все спали, лишь в хоронушке долго не мог уснуть Гриня Кашин, мучимый вопросом, что делать дальше. Он опять жалел, что не имеет при себе нагана. «Ведь как бы здорово было сейчас выбраться из-под печи и перестрелять эту перепившуюся ораву. А еще б лучше разоружить. Если бы только наган...»
Так, мучаясь неразрешимым вопросом и мечтая о подвиге, Гриня под самое утро забылся горьким и тревожным сном.
8. Отец и сын
Гриню растолкал Сава уже при свете дня.
— Вставай, вылезаем.
Открыв глаза, Кашин мгновенно вспомнил все и, увидев, что они одни в хоронушке, всполошился.
— А где Спиридонов?
— Я здесь, здесь, товарищ Кашин, — отозвался Спиридонов, заглядывая из кухни в подпечье. — Выходите. Умели́сь голуби.