Даже седой конторщик из Кандалакши превратил себя в негра, стыдливо посмеиваясь, ходил по песку и говорил:
— Это-с грязелечение. На юге в море — всегда килом[77] натираются.
Ныряли, топили, седлая друг друга, дрались в воде, звонко шлепая по спинам и задам, пускали пузыри, взбивали ладонью крепкую струю и ею в лицо товарищу, тащили робких в омут, ставили «белую березу», плавали и по-бабьи, и по-мужичьи «саженками», и по-лягушечьи, — кто во что горазд.
В околодке на койке, выдвинутой к раскрытой двери, лежал Марк и с завистью смотрел на купанье. Рядом с ним на краю постели сидела «милосердная сестра» и что-то штопала.
— Ты чего же, Анюта, не идешь купаться, — говорил ей Марк голосом взрослого; — иди, я полежу один. Мне ничего не надо.
— Что ты, Марк, как же я с мальчишками купаться буду...
— Вот еще: они на тебя и не взглянут.
— Вот кончу работу и пойду, — вздохнув, ответила Аня.
До вечера не гас гомон над лесной речкой — песок, дотоле испещренный по желтому ровному полю шелка только нежным узором птичьих лапок — избугрился весь зыбью человеческих следов. В тихой заводи голые рабочие мылили и стирали белье, — и вода в заводи стала синеватой. Раки, почуяв незнакомый вкус и крепкий запах человека в воде, повыползали еще до темного из своих нор в ярке и, причмокивая, расползлись отыскивать поживы: не утопленник-ли!
Кусты по берегу реки увесились сплошь стиранным бельем. Был вечер, и солнце село, окрасивши золотые сосны, когда Аня с серым узелочком — одна береговой тропкой пробиралась, ища повыше по реке нетоптанного места на песке. Лесная глушь манила. Сзади гасли голоса и шумы мурманского стана, и уж не пахнет дымом разложенных мальчишками на берегу костров. Тропинка изогнулась; следя за излучиной реки и за робко ропщущим на перекате из коричневого гравия потоком, Аня увидела круглую и зеленую, словно изумрудная чаша, заводь, обступленную кругом густыми кустами орешника. На поле красно-желтого песчаного дна юрко мелькали синеватые головастые окуни, иногда всплескивая на глади воды узоры из расходящихся кругов... Тихо и никого нет...
Аня тихо спустилась к воде и стала лениво снимать облипшее тело грязное тряпье на красножелтом песчаном бережку... Разделась и осмотрелась кругом — не видит ли кто. Но сосны, как огромные из ярого воска свечи, пламенели вверху огнями заката и, обступивши тесно водоем, закрыли Аню даже от неба; сладостной негой обняла вода колени девочки; взглянув на берег, Аня увидала, что серенькая трясогузка, с длинным черным зыбким хвостиком, невдалеке от нее подбежала к воде и, взбежав в нее, присела, нахохлилась, стала окунаться, окатывая спинку через голову водой. Она поглядывала на Аню черным блестящим глазком и будто говорила ей:
— Чего же ты боишься? Вот как надо! Вот как надо! Вот как надо купаться!
Но Аня остановилась по колени в воде не потому, что испугалась. Она смотрела в зеркале водоема на свое серое обветренное лицо, курчавую голову и исхудалое тело. Дохнул ветерок, пролепетали что-то сонные листья орешника. Ане почудилось, что кто-то слегка коснулся ее; она поджала руки, звонко захохотала и кинулась в воду, напугав трясогузку. Она было вспорхнула, но потом снова подбежала к воде и обе, птица и девочка, окунались и выныривали в сладком упоении купанья до тех пор, пока у Ани не закружилось в голове, и она в пьяной истоме выбралась на берег и упала на еще горячий ласковый песок. Трясогузка рядом на ветке топорщилась, отряхивалась и охорашивалась, перебирая носиком перья. Аня с неприязнью взглянула на кучку своего брошенного грязного платья и позавидовала серой трясогузке.
Вода в затишьи стала почти тотчас же зеркальной — и Ане не хотелось мутить прозрачной воды. Она спустилась пониже переката, где речка разбегалась несколькими ручьями, и там до темного мыла и стирала свои рубашонки и платьишко.
Обступила речку лесная темнота. Аня в одной рубашонке (все остальное еще не провяло) и босая торопилась по тропинке к полустанку. Непривычные подошвы ступали робко по сосновой колкой хвое, им было больно от камешков, где тропинка ближе к речке. Аня думала: