презирал его профессию и из-за этого отрекся от него, Себастьяну надоело
переживать о том, что тот подумает. Он купил «Крэнделл» и разъезжал с ним по
всему миру, путешествуя и творя, он воплощал в жизнь свою давнюю мечту.
Но мечта имела цену. Новая история давалась тяжелее предыдущей. С каждым
годом его творения становились все банальнее, а сам процесс мучительнее, до
тех пор пока Себастьян и вовсе не смог игнорировать бесконечный парад
самокритичности, до тех пор пока ему не пришлось через силу выдирать из себя
каждое слово. Но потом он открыл для себя кокаин, и кокаин изменил все.
Поначалу он казался безвредным, всего лишь забавный эксперимент в одном из
парижских салонов. Но позже, живя в Италии, Себастьян обнаружил, каково
писать под действием наркотика, и кокаин превратился в волшебный эликсир,
побеждающий разрушительную неуверенность, ставшую чумой для его
творчества. С наркотиком любимое занятие опять приносило радость, писалось
столь легко и волнующе, будто он вновь проживал то первое лето в Париже, а
следом наступил самый плодотворный период его карьеры, ознаменовавшийся
созданием еще шести романов и четырех пьес.
Эвермор не мог сказать точно, когда именно все пошло наперекосяк, когда
опьяняющая радость от творчества на кокаине превратилась в зависимость от
самого наркотика. Писательство из главенствующей страсти его жизни стало
утомительной обязанностью, мешавшей развлекаться. Италия, вместо того
чтобы служить источником вдохновения, обратилась бесконечной чередой
гулянок и женщин, с эликсиром, на поверку оказавшимся далеко не
волшебным.
Себастьян отложил рукопись и вновь обратил внимание на «Крэнделл».
Пробежавшись кончиками пальцев по верхнему ряду клавиш, он вспомнил тот
роковой день во Флоренции три года тому назад, когда он написал «Девушку с
красной сумочкой». Всего лишь за сутки он настрочил комедию из трех
действий, барабаня по клавишам печатной машинки со всей скоростью и
самоуверенностью, что мог дать ему только кокаин. Впоследствии он не
потрудился поправить или хотя бы прочитать свою работу.
Выслал ее Ротерштейну в Лондон, потребовал первой выплаты по контракту и
вознаградил себя трехдневным разгулом пьянства, дебоширства и еще большей
дозой кокаина.
Себастьян не помнил, как вдохнул последнюю дозу. Не помнил, как потерял
сознание. Но помнил, как очнулся во флорентийской аллее, ощущая в ноздрях
омерзительный запах собственной рвоты. Помнил, как его друг Сент-Сайрес
стоял подле него на коленях, громко зовя доктора, но итальянские слова
медленно и приглушенно доносились до его ушей. А затем глаза резанул яркий
свет, возникло странное дергающее ощущение, словно кто-то внутри схватил
его за грудки и оторвал от земли, однако это не причинило ему боли. Тогда он
понял, что умирает.
Себастьян, как ему помнилось, боролся, отпинываясь, извергая проклятья, крича
Богу и дьяволу, чтобы те оставили его в покое, ибо он ни с кем из них никуда не
пойдет – он вовсе не хотел умирать. Он хотел жить.
И в конце концов, получил желаемое, придя в себя в итальянском госпитале,
мучаясь от вызванной кокаиновой ломкой боли. И там длиннолицый
британский доктор отказался снабдить Себастьяна наркотиком, необходимым,
дабы облегчить его страдания. Врач сообщил, что кокаин убьет графа, если тот
продолжит его принимать, и посоветовал тихое, уединенное местечко в
швейцарских Альпах.
Выдержав столь тяжелое сражение за свою жизнь, Себастьян был намерен и
дальше бороться изо всех сил, лишь бы ее сохранить. Он уехал в Швейцарию,
где избавился от физической тяги к наркотику. Но гораздо тяжелее оказалось
преодолеть эмоциональную зависимость от него. Даже теперь, спустя три года,
ему порой страстно хотелось вернуть те безумные, донкихотские деньки,
проведенные в Италии, воскресить то время, когда все сомнения были немы и
он чувствовал себя непобедимым. И неважно, что сами его труды в ту пору
оставляли желать лучшего, – тогда он этого не знал и не хотел об этом думать,
он наслаждался эйфорией самообмана. Физическая зависимость осталась в
прошлом, но то чувство, что сопутствовало наркотику, ни с чем не сравнимое
ощущение неуязвимости… тоска по нему никогда не проходила. И никогда не
пройдет.
Себастьян легко ударил кончиком пальца по клавише, и в голове его эхом
раздались слова Гарри, сказанные неделю назад:
«Нужно сидеть и писать… одно слово, затем другое, и еще, пока не получится
книга».
Если бы все было так просто.
Схватив печатную машинку, Себастьян поднялся. Петляя между чемоданами и
коробками, он пробрался к письменному столу. Уронил машинку на свое пресс-
папье и вытащил из среднего ящика стопку писчей бумаги. Уселся за стол,
вставил один лист в машинку, глубоко вдохнул и положил пальцы на
клавиатуру.
Она настигла его сразу – та зияющая пустота, тот всепоглощающий,
бессмысленный, безотчетный страх. Себастьян стиснул зубы.
«Напиши что-нибудь, − приказал он себе. − Ради бога, напиши хоть что-то».
Дверь распахнулась.
Себастьяна захлестнуло облегчение, он поднял голову в надежде на
возможность отвлечься, но при виде возникшего в дверях дворецкого понял, что
надежда оказалась тщетной. В отвлекающих делах Уилтон был совершенно
безнадежен.
− Да, в чем дело?
− К вам посетитель, милорд, − сообщил слуга в столь любимой всеми
дворецкими скучающей, самодовольной манере. – Молодая женщина.
Вот и вся польза от титула и поместья.
− Черт подери, парень, разве я не говорил тебе не беспокоить меня визитами
глупых, помышляющих лишь о замужестве дебютанток и их мамаш-сводниц? –
Он забарабанил по клавишам «Крэнделла» и напустил на себя благонравный
вид. – Я работаю.
− Я извиняюсь, сэр, но мне думается, что именно с этой женщиной вы,
возможно, захотите встретиться.
Настойчивость Уилтона пробудила в Себастьяне интерес. Обычно дворецкий не
позволял себе подобных дерзостей.
− Почему? Она хорошенькая?
Но смутить Уилтона, прежде служившего лакеем в доме тети Матильды, было
невозможно. Матильда, его сугубо правильная незамужняя тетушка, ожидала,
чтобы ее слуги неукоснительно держались в невозмутимой манере, невзирая на
любые возможные обстоятельства. Так что вышколенный ею Уилтон научился
не терять присутствия духа задолго до того, как был повышен до должности
дворецкого скандально известного племянника Матильды.
− Полагаю, любой джентльмен счел бы ее весьма хорошенькой, сэр, − ничуть не
поменявшись в лице, ответил дворецкий.
Повисла пауза, и Себастьян догадался, что есть еще что-то, о чем дворецкому не
терпится поведать.
− И? – поторопил он Уилтона.
− Она пришла без сопровождения, сэр.
При упоминании столь значимой детали Себастьян поднял брови.
Респектабельная юная женщина, решившая без сопровождения нанести визит
неженатому мужчине, относилась к разряду невозможных вещей. В ином разе,
она вовсе не была респектабельной. Воображение тут же начало рисовать
интермедию любовной интриги, Себастьян ощутил немедленный подъем духа,
и все намерения попытаться что-нибудь написать пошли прахом.
Он улыбнулся, вставая.
− Вы всегда изыскиваете способы сделать мой день ярче, Уилтон.
− Благодарю, сэр.
− А у молодой женщины есть имя? – спросил Себастьян и, стряхивая с рукавов
пыль и соломинки, взглянул на дворецкого.
Уилтон поднес к глазам визитную карточку.
− Мисс Дейзи Меррик, − прочитал он. – Холборн, тридцать второй дом по
Литтл-Рассел-стрит.
Себастьян застонал, все его надежды разбились в мгновение ока.
− Только не эта маленькая нахалка! Что, ради всего святого, она здесь делает?
− Она здесь по просьбе лорда Марлоу.
Все хуже и хуже.
− Да хоть по просьбе королевы, мне плевать! Мисс Меррик одна из этих
современных эмансипированных старых дев, безнаказанно и без малейшего
чувства такта выражающих свои взгляды. Видишь ли, такие, как она, всюду
идут напролом, маршируют по улицам с плакатами, приковывают себя к
рельсам, требуя права самим зарабатывать себе на жизнь. – Он бросил
раздосадованный взгляд на стоявшую на столе машинку. – Будто человек,
обладающий здравым смыслом, может такого пожелать.
− Только они не старые девы, сэр, − благодушно поправил его Уилтон. –
Кажется, в наши дни их называют холостячками.
− Холостячки? Боже правый, ну и прозвище. Называй ее, как знаешь, но мисс
Дейзи Меррик – наихудшее из зол, что могло приключиться с человечеством: