ощущала на себя пронзительный взгляд голубых глаз пожилой дамы и
подозревала, что ее объяснение прозвучало почти так же правдоподобно, как
истории Жюля Верна об отправленных на Луну вагонах-снарядах.
Под столь испытующим взором, в голове стали настойчиво всплывать
воспоминания о вчерашнем вечере, заставляя Дейзи чувствовать себя так,
словно на груди у нее вышита огромная алая буква «А»[1].
Как можно быстрее она сбежала из-за стола и укрылась в библиотеке,
исполненная решимости отбросить прочь всякого рода беспутные мысли и
поработать.
Но вновь, несмотря на все благие намерения, писать Дейзи не смогла.
Воспоминания о вещах, которые творил с ней Себастьян, продолжали
вспыхивать в мозгу. Ощущение его твердого тела, прижимающего ее к стене,
низкий голос, шепчущий ей на ухо, его необычайные прикосновения – все это
продолжало мучить Дейзи.
Она со вздохом откинулась на спинку кресла и, отняв руки от пишущей
машинки, посмотрела через два стола на пустующее рабочее место. Неделями
они каждый день проводили здесь вместе, и теперь казалось странным не видеть
его напротив, не слышать клацанье печатной машинки.
Себастьян забрал «Крэнделл» с собой, и это должно было утешить Дейзи, ибо
означало, что он намерен и вне дома продолжать работу. Но уставившись на
пустое кресло, Дейзи вовсе не чувствовала себя утешенной. По правде говоря,
она была совершенно опустошена.
Лондон в августе оказался волнующ, словно лекция по латыни. Парламент
давно распустили, сезон закончился, и каждый, представляющий хоть
отдаленный интерес, отправился в Торки, Найс или же в чье-нибудь загородное
поместье. Себастьян, приехавший в город в надежде отвлечься, лишь по
приезду вспомнил, как скучна столица его родины в это время года.
Не то чтобы он вообще много раздумывал, прежде чем покинуть Эвермор. Тот
вечер с Дейзи в павильоне преследовал его всю ночь, лишая сна. Себастьян
лежал в кровати, мучая себя воспоминаниями об их маленьком эротическом
приключении и придумывая бесчисленные вариации на эту отдельно взятую
тему. В отчаянии, зная, что она лежит в постели всего лишь через несколько
дверей от его собственной спальни, Себастьян спустился в библиотеку и
попытался работать. Но и тут его постигла неудача, ведь их разделяло всего два
этажа, так что соблазн был все еще чересчур близок.
На рассвете он отчаялся и принялся прочесывать библиотеку в поисках
справочника Брэдшоу[2]. Обнаружив оный, Себастьян выяснил, что в семь утра
из Дартмура идет поезд до вокзала Виктория[3], разбудил Аберкромби и велел
камердинеру паковать вещи. Оставил записку для тетушки и отбыл из дома,
полагая, что Лондон находится достаточно далеко от Дейзи Меррик, чтобы
сохранить в целости ее девичью добродетель.
Себастьян смутно надеялся, что сможет преобразовать страсть в страницы и
главы, но быстро обнаружил, что, когда Дейзи не сидит напротив, писать
становится почти невозможно. Он поймал себя на том, что постоянно
поднимает глаза от печатной машинки, намереваясь задать Дейзи вопрос, узнать
ее мнение или попросить совет, и лишь потом вспоминает, что он больше не в
Эверморе рядом с ней.
Он неизбежно оставит попытки и отправится на поиски чего-то, чего угодно,
что поможет выкинуть ее из головы. Светлая сторона, если в пребывании в аду
вообще может быть светлая сторона, заключалась в том, что на сей раз
потребность в Дейзи, а не в кокаине, заставила его забросить печатную
машинку. Страсть к женщине, даже если эта страсть не находит
удовлетворения, все же предпочтительнее страсти к наркотику. Однако
проблема в том, что Лондон в августе не столь волнующ, чтобы хоть от чего-
нибудь отвлечь, а в особенности от эротических фантазий о рыжеволосой
прелестнице с совершенной грудью, длинными ногами и соблазнительной
попкой. Вскоре у Себастьяна вошли в привычку очень длинные прогулки и
очень холодные ванны.
Но шли недели, и август сменился сентябрем, а Себастьяну никак не удавалось
избавиться от мучившего его желания. Что бы он ни делал и куда б ни шел, все
напоминало ему о Дейзи. Только-только начавшая опадать с вязов листва
навевала мысли о ее пламенеющих волосах. Выставка полотен Моне в
Национальной галерее воскрешала в памяти яркие зеленовато-голубые глаза.
Даже поход по магазинам на Бонд-стрит не помог выкинуть ее из головы.
Мельком взглянув на одну из витрин, Себастьян остановился как вкопанный.
Он сделал шаг назад и, еще раз посмотрев сквозь витринное стекло, застонал от
досады. Черт возьми, неужто он даже не способен прогуляться по лондонским
улочкам без того, чтобы его не мучила тоска по ней? Прижавшись ладонями к
витрине, граф смотрел через стекло, но более не видел того, что привлекло его
внимание. Как не видел собственного отражения и названия магазина,
написанного золотыми буквами на стекле. Нет, он видел лишь ее лицо – милое,
невинное, веснушчатое лицо, изумленно вспыхнувшее от эйфории ее первого
оргазма.
Боже всемогущий. Ему захотелось разбить голову о стекло.
Отвернувшись, Себастьян потер глаза. Ни к чему хорошему это не приведет,
напомнил он себе. Он понимал, что играет с ее целомудрием, невинностью,
вероятно, даже с сердцем. Но что там, его, подлеца, это мало заботило. Только
благодаря ей он вновь стал писать. И не мог от этого отказаться. Не мог
отказаться от нее. Не теперь. Когда днем и ночью его терзала страсть, не
оставляя ни на минуту.
Зачем же бороться с ней?
Выругавшись, Себастьян рывком открыл дверь и вошел внутрь.
Дейзи старалась не считать дни, минувшие с отъезда Себастьяна, но не могла
сдержаться. Она скучала по нему. Каждый вечер уныло смотрела на пустующее
место во главе обеденного стола. Каждое утро спускалась по лестнице в
надежде обнаружить его за письменным столом, но всякий раз оказывалась
разочарована. Каждый день она гуляла по территории Эвермора, возвращаясь в
те места, где они побывали.
Она бросила полпенни в колодец желаний и загадала, чтобы Себастьян
вернулся. Осмотрела дугу Осборна, пытаясь понять, как кому-то может
показаться забавным выдергивать бедную беззащитную форель из ее домиков.
Прошлась по лабиринту, в то время как в ушах звенел его голос, цитирующий
стихи. Ее терзали воспоминания о том, что случилось в павильоне, и спустя
месяц после отъезда Себастьяна она вновь оказалась там. Дейзи глядела на ту
самую каменную стену, где он так неописуемо ласкал ее, и на нее вновь
нахлынули тот голод и отчаянная потребность, что она испытывала тогда. Ей
страстно захотелось, чтобы он вернулся и вновь проделал с ней все эти
беспутные вещи.
Минувший месяц показался ей вечностью, и не было ни намека на то, когда он
собирается вернуться. Если вообще собирается. Матильда получила от
Себастьяна письмо, в котором сообщалось, что он подыскал для Эвермора
новых арендаторов, так что к концу ноября она должна обратно переехать в
летний домик, а вот Дейзи не получила ни единой весточки.
Вероятно, думала она, покинув павильон и направившись к дому, ей следует
написать ему в город и прямо спросить, когда он намерен вернуться. Всегда
можно сослаться на сроки, напомнить, что у него осталось меньше тридцати
дней, и спросить, как продвигается книга. Идя через террасу к ведущим в
библиотеку французским дверям, Дейзи убеждала себя, что имеет полное право
справиться о нем.
Войдя в библиотеку, она стащила соломенную шляпку и перчатки. До вечернего
чаепития оставался всего час. Пора уже перестать слоняться без дела и сесть за
работу. Бросив шляпку с перчатками на ближайшее кресло, Дейзи направилась
к столу, но вдруг остановилась, пораженная увиденным.
Это был «Крэнделл» – прекрасный, блестящий, совершенно потрясающий
черный «Крэнделл».
Вскрикнув от удивления и восторга, Дейзи бросилась к письменному столу. Она
даже потрогала машинку, чтобы убедиться, что ей не мерещится. Но прочный
металл под пальцами уверил, что это не плод ее воображения. По всей
видимости, новая, более усовершенствованной, чем у Себастьяна, модели.
Перламутровая инкрустация была расписана красными розами. Машинка была
прекрасна.
Но откуда она взялась? Кто…
Подняв глаза, Дейзи заметила, что старая потертая машинка Себастьяна вновь
заняла свое законное место. Он вернулся.
Радость взорвалась в ней вспышкой фейерверка. Она сделала шаг, собираясь
сразу же отыскать его, но вновь нечто привлекло ее внимание, заставив
остановиться. Возле нового «Крэнделла» лежала записка с графским гербом.