− Пистолет, сэр?
− Так бы я смог вышибить себе мозги и избавиться наконец от зверской
головной боли, − объяснил Эвермор, затем встал, отшвырнув в сторону
простыни, и сделал несколько осторожных шагов.
Невзирая на медлительность движений хозяина, камердинер оказался столь же
расторопен, как и прочая челядь, а посему час спустя Себастьян уже был
вымыт, выбрит и одет. Опрокинув в себя приготовленное Аберкромби особое
секретное снадобье от последствий чрезмерных алкогольных возлияний –
отвратительное варево из ивовой коры, перечной мяты и множества других еще
более загадочных ингредиентов – Себастьян начал подумывать, что жизнь,
может, и стоит того, чтобы жить. Правда, вопрос о том, чем он будет заниматься
остаток этой самой жизни, оставался открытым.
Он побрел вниз в сторону кабинета и по дороге наткнулся на Саундерса,
входящего в комнату с каким-то деревянным ящиком в руках. Движимый
любопытством, граф последовал за ним и обнаружил, что этот ящик далеко не
единственный, что успел притащить сюда лакей. Дюжина или около того
похожих ящиков были свалены на полу вкупе с двумя увесистыми чемоданами.
− Что это?
Лакей наклонился, чтобы поставить свою ношу на пол.
− Последние ваши вещи прибыли из Швейцарии, сэр, − выпрямившись,
объяснил он. – Мистер Уилтон решил, что вы, должно быть, пожелаете все
осмотреть, прежде чем мы унесем их в мансарду.
Себастьян понятия не имел, что могло находиться в коробках, потому как всеми
сборами занимался Аберкромби. Но коль скоро он дома уже месяц, вряд ли
содержимое сих ящиков и чемоданов могло понадобиться ему прямо сейчас. С
другой стороны, почему бы и не осмотреть их? Раз уж все равно пока нечем
заняться.
Он кивнул, и лакей удалился. Себастьян снял пиджак, расстегнул запонки,
закатал рукава и принялся за работу.
Чемоданы были забиты старой одеждой. В первых двух ящиках лежали книги, в
третьем – различные канцелярские принадлежности. В четвертом он обнаружил
свою печатную машинку.
Сидя на корточках, он рассматривал потрепанный, некогда любимый
«Крэнделл». Черная эмаль была поцарапана и потерта тут и там, а
перламутровая инкрустация облупилась, но в целом, он был на удивление в
хорошем состоянии для машинки, на которой стучали – порой с варварским
исступлением − каждый божий день на протяжении десяти с лишним лет.
Он смотрел на нее и не чувствовал ничего. Странно. Когда-то эта печатная
машинка была самой ценной его собственностью, а теперь, глядя на нее,
Себастьян ощущал лишь любопытную отстраненность, словно столкнулся на
улице с кем-то, кто окликнул его как старого знакомого и которого он даже не
узнал.
Двумя руками он вытащил машинку из ящика. Под ней находилась стянутая
бечевкой, пожелтевшая стопка бумаги – какая-то старая рукопись. Себастьян
застыл с машинкой в руках, уставившись на кипу страниц, угнездившуюся
среди клочков соломы и изорванной мешковины, использованных для упаковки
ящика.
«Очень старая рукопись», − подумал Эврмор, заметив строчки, выведенные его
собственной рукой.
− «Он отправился в Париж», − негромко прочитал заглавие Себастьян. В голове
шевельнулось смутное воспоминание, и он рассмеялся: – Бог ты мой.
Это был его первый законченный роман. Граф отставил машинку в сторону,
вытащил стопку бумаги из ящика и тут же мысленно унесся обратно в те
времена, когда написал эту книгу, когда все еще только начиналось.
То лето, после окончания Итона и до начала учебы в Оксфорде, он впервые
провел за границей – в Париже. Там он мог писать, не опасаясь отцовского
презрения и порицания. Когда он сидел в тамошних кафе, его перо исступленно
носилось по этим самым страницам, слово за словом лилось из него, его
семнадцатилетнее сердце было таким жаждущим, а написанные строки − столь
шероховатыми. Он думал не о сюжете и диалогах, а лишь о том, чтобы
изложить на бумаге историю, родившуюся у него в голове. Но стоило дойти до
конца, как Себастьян осознал, что она недостаточно хороша для публикации. Он
убрал рукопись подальше, уехал в Оксфорд, а потом и вовсе про нее позабыл.
Шел последний год его обучения в университете, когда Себастьян принялся за
вторую рукопись, с куда большим старанием, нежели в первый раз. Теперь он
был уверен, что каждое слово должно быть отточено, ибо намеревался
преуспеть на литературном поприще и доказать, что отец не прав. На
завершение той рукописи ушло три года, и все равно она не была достойна
публикации, но Филипп убедил его отправить роман их общему другу Марлоу,
в ту пору лишь начинавшему издательское дело. Гарри купил книгу и
опубликовал – так началась писательская карьера Себастьяна.
Затем последовали другие, чрезвычайно популярные, романы с дюжиной
рассказов и тремя успешными пьесами в придачу. Литературное признание
вкупе с финансовым благосостоянием пролились на него дождем, и хотя отец
презирал его профессию и из-за этого отрекся от него, Себастьяну надоело
переживать о том, что тот подумает. Он купил «Крэнделл» и разъезжал с ним по
всему миру, путешествуя и творя, он воплощал в жизнь свою давнюю мечту.
Но мечта имела цену. Новая история давалась тяжелее предыдущей. С каждым
годом его творения становились все банальнее, а сам процесс мучительнее, до
тех пор пока Себастьян и вовсе не смог игнорировать бесконечный парад
самокритичности, до тех пор пока ему не пришлось через силу выдирать из себя
каждое слово. Но потом он открыл для себя кокаин, и кокаин изменил все.
Поначалу он казался безвредным, всего лишь забавный эксперимент в одном из
парижских салонов. Но позже, живя в Италии, Себастьян обнаружил, каково
писать под действием наркотика, и кокаин превратился в волшебный эликсир,
побеждающий разрушительную неуверенность, ставшую чумой для его
творчества. С наркотиком любимое занятие опять приносило радость, писалось
столь легко и волнующе, будто он вновь проживал то первое лето в Париже, а
следом наступил самый плодотворный период его карьеры, ознаменовавшийся
созданием еще шести романов и четырех пьес.
Эвермор не мог сказать точно, когда именно все пошло наперекосяк, когда
опьяняющая радость от творчества на кокаине превратилась в зависимость от
самого наркотика. Писательство из главенствующей страсти его жизни стало
утомительной обязанностью, мешавшей развлекаться. Италия, вместо того
чтобы служить источником вдохновения, обратилась бесконечной чередой
гулянок и женщин, с эликсиром, на поверку оказавшимся далеко не
волшебным.
Себастьян отложил рукопись и вновь обратил внимание на «Крэнделл».
Пробежавшись кончиками пальцев по верхнему ряду клавиш, он вспомнил тот
роковой день во Флоренции три года тому назад, когда он написал «Девушку с
красной сумочкой». Всего лишь за сутки он настрочил комедию из трех
действий, барабаня по клавишам печатной машинки со всей скоростью и
самоуверенностью, что мог дать ему только кокаин. Впоследствии он не
потрудился поправить или хотя бы прочитать свою работу.
Выслал ее Ротерштейну в Лондон, потребовал первой выплаты по контракту и
вознаградил себя трехдневным разгулом пьянства, дебоширства и еще большей
дозой кокаина.
Себастьян не помнил, как вдохнул последнюю дозу. Не помнил, как потерял
сознание. Но помнил, как очнулся во флорентийской аллее, ощущая в ноздрях
омерзительный запах собственной рвоты. Помнил, как его друг Сент-Сайрес
стоял подле него на коленях, громко зовя доктора, но итальянские слова