— Как дела?
— Нормально, товарищ капитан.
— Освоился с оперативной работой?
— Освоился… — К Андрею подкралась тревожная мысль: «Может, откомандировать куда-нибудь собираются?» Теперь это было бы самым тяжелым ударом.
— А на радиостанции?
— Тоже все в порядке, товарищ капитан. На всех направлениях связь прочная. Там техник-лейтенант за порядком следит. А я почти штатным оперативным дежурным стал.
— Ну а кроме службы что делаешь? Комсомольские поручения есть?
Андрей отрицательно покачал головой:
— Нет.
— Придется накрутить уши Золотухиной…
— Она не виновата, — Андрей попытался защитить комсорга. — Это я все не нахожу времени. Правда, проводил с радистами политинформацию.
— Так. Кстати, все, о чем ты рассказываешь, я знаю… А интересует меня то, чего я не знаю. Поэтому и вызвал. Дипломат из меня плохой. Давай-ка поговорим откровенно, напрямик. Как у тебя с бытом, дружишь с кем?
Смоляров действительно был дипломатом неважным, потому что, спрашивая, сам помрачнел, нахмурился.
— Да все в порядке, — неловко протянул Андрей.
— То есть, как «в порядке»? А что у тебя с Чайкой?
На щеках лейтенанта проступил багрянец.
— Ну, чего молчишь? Дружите?
Андрей вздохнул.
— Дружить надо. Это хорошо. Мы все — друзья, боевые побратимы… Но мне сказали…
— Что вам сказали?.. Кто может знать?
— Значит, не дружишь с девушкой?
Земляченко не знал, что ответить.
— И между вами ничего другого, кроме воинской дружбы, нет? — мрачно расспрашивал Смоляров, для которого этот разговор был весьма неприятен.
— Плохого ничего нет, — вспыхнул лейтенант.
— А что хорошего?
Вопрос был поставлен прямо, и на него нужно было отвечать тоже откровенно. Андрей не хотел кривить душой перед Смоляровым. Он налег на стол так, что колодочка от медали больно прижалась к груди, и негромко сказал:
— Полюбил я ее… товарищ капитан. Вот как хотите!.. Можете покарать меня…
— Не в наказании дело! — Смоляров сердито хрустнул пальцами. — Любишь, значит?
— Люблю!
— И ты считаешь это допустимым в наших условиях?
Что мог ответить юноша? Воинские законы суровы, они признают только обусловленные уставами взаимоотношения между людьми.
— С точки зрения устава… — начал Андрей.
— Какая еще точка зрения может быть у воина?
— А сердце, товарищ капитан? Разве у воина его нет?
— Есть, — спокойно сказал Смоляров. — И в нем теперь одна любовь, одна ненависть.
— А любовь к девушке, к товарищу? Разве она мешает любить Родину? Я теперь и воевать злее буду!..
Смоляров с досадой махнул рукой, поднялся, заходил по комнате.
— Не время, понимаешь… Не время давать волю посторонним чувствам. Война не терпит, когда солдат увлекается чем-нибудь посторонним. Война не прощает этого… Это нарушает порядок в войсках, расшатывает дисциплину…
— Ведь и вы любите! Свою жену, детей, невзирая на войну!
«Вот черт возьми! — мысленно выругался Смоляров, вспомнив, как вчера и комбат сравнивал их семейное положение. — Далась же всем моя семья!»
Стараясь подавить эту внутреннюю вспышку, он подумал, что ведь каждому хочется своего счастья и это желание, как и надежда, живет в человеке всегда, до последнего вздоха.
Подумав так, он спокойно сказал:
— Это несколько иное, Андрей. — Капитан перешел на совсем неофициальный тон. — У нас с женой давние, установившиеся отношения. Они не могут принести вред, например, порядку в нашей части. А у тебя что? Увидел хорошенькое личико и сразу увлекся. Завтра другая тебе понравится…
— Другая? Нет, это на всю жизнь!
— Сколько ты у нас?
— Ну, недавно…
— И считаешь, что уже полюбил на всю жизнь?
Андрей не выдержал. Он рассказал Смолярову о том, как впервые увидел Зину и сам не догадывался, какие чувства рождаются в его душе, и о случае с очками Моховцева, о разговоре на речке, убеждал, что глубоко уважает эту скромную девушку, наивно обещал, что не позволит себе никаких вольностей…
Рассказывая, Андрей облегчил свое сердце, успокоился. Он уже видел перед собой не только капитана, его погоны, нахмуренное лицо, укоризненный взгляд — все больше Андрей начинал различать окружающие его предметы. И вдруг его внимание привлек красочный плакат, висевший за спиной Смолярова. На плакате солдаты шли в атаку. Оставив за собой ярко-желтые взрывы мин, они уже добежали до немецких проволочных заграждений. Один повис на проволоке, судорожно забросив назад голову. А слева от него, на переднем плане, худенький солдатик в зеленой каске с самоотреченным лицом прижался грудью к амбразуре вражеского дзота.