- Что там случилось? - переспросил он очень тихо.
Она продолжала сжимать его руку. Другой рукой он держал ружье. Сражение продолжалось, хлопали выстрелы. Кэллинен начал подумывать о своем личном участии в перестрелке.
- Отпустите руку, - прошептал он на ухо Герти.
На этот раз она повернулась к нему.
- Что они с ней сделали? - спросила она.
- С кем?
- С той девушкой?
Разговаривали они шепотом.
- С какой девушкой?
- С той, которая лежала на мостовой.
- А! Та, которую подстрелили англичане? Одна из ваших.
- Они сбросили ее в Лиффи.
- Ну да.
- Но до этого на ней кто-то лежал, один из ваших.
- И что же он делал? Лежа на ней?
- Не знаю. Он дергался.
- Ну и что?
- Не знаю. А другой, еще один из ваших, бежал и толкал тачку.
- И что?
- Они сбросили трупы в Лиффи.
- Возможно. Ну и что?
- Все эти "бултых". Я все видела. Я все слышала. А сэра Теодора Дюрана вы тоже умертвили?
- Директора?
- Да.
- Думаю, что да.
- Его они тоже сбросили в Лиффи вместе с привратником и со служащей, лежа на которой дергался ваш соратник.
- И что дальше?
- Дальше?
Она посмотрела на него. У нее были удивительно голубые глаза.
- Не знаю, - добавила она.
И положила свою руку ему на шестеринку.
- Посмотрите, как загробная тачка, покачиваясь, увлекается течением Лиффи к Ирландскому морю.
Он посмотрел. Действительно, тачка плыла по реке. Он хотел сказать, что видит ее, но только тихо простонал. Рука, возложенная на шестеринку, по-прежнему там возлежала, неподвижная и даже чуть-чуть давящая; рука не совсем маленькая, скорее пухлая и начинающая понемногу согревать даже через ткань одежды. Кэллинен не смел пошевелиться, но тело подчинялось волеизъявлениям не целиком, отдельные части восставали.
- Да, да, - выжал из себя он, - плывет тачка.
Герти провела рукой по дышлу человеческой брички, сотрясаемой происходящим до глубины души.
- А почему вы не убили меня? - спросила она. - Почему не протащили по мостовой и не сбросили в воду, как ту, другую?
- Я не знаю, - пробормотал Кэллинен, - я не знаю.
- Вы убьете меня, да? Вы убьете меня? И вы сбросите меня в речку, как и мою коллегу, как сэра Теодора Дюрана, который меня так почтительно любил?
По ее спине пробежала дрожь; она нервно, но достаточно крепко сжала то, что держала в руке.
- Вы делаете мне больно, - прошептал Кэллинен.
Он отстранился и отошел на один, потом на два, но не на три шага назад. Силуэт Герти вырисовывался в окне на фоне неба. Она не двигалась, ее лицо было обращено в сторону Лиффи. Нежный ночной бриз играл ее волосами. Вокруг головы сияли звезды.
- Не стойте у окна, - сказал Кэллинен. - Британцы вас обстреляют, вы представляете из себя слишком хорошую мишень.
Она повернулась к нему, силуэт исчез. Теперь они оба были погружены во мрак.
- Так что, - сказала она, - вы намерены установить республику в этой стране?
- Мы вам только что это объяснили.
- И вы не боитесь?
- Я солдат.
- Вы не боитесь поражения?
Он чувствовал, что она смотрит в его сторону. Она находилась в двух - не больше - шагах от него. Кэллинен начал медленно и очень тихо отходить назад. При этом он заговорил громче для того, чтобы она не догадалась об увеличивающемся между ними расстоянии:
- Нет, нет, нет и еще раз нет.
Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не уперся спиной в стену.
- Вас победят, - возразила Герти. - Вас раздавят. Вас... вас...
Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.
- Что вы делаете? - спросила Герти.
Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.
- Вы сейчас меня убьете, - сказала Герти. - Но это решение вы приняли в одиночку.
- Да, - прошептал Кэллинен.
Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права ее пристрелить. Он поставил винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему, вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо, пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть. Он чихнул.
- Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, - прошептала Герти.
Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой - считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку - причину всех несчастий его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к пиву "Гиннес" или же в противном случае к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент, и попала к ним в руки - по-другому и не скажешь, - и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже спекулятрисной.
Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной Маккормиком, он не переставал.