Ну а о том, как я прогнал пару-тройку еще не утративших ко мне терпимости участников вечеринки сейчас расскажу. Какой-то профессор УБК (Университет Британской Колумбии) заявил, что Александр Поуп прав касательно полной нереальности зла. Рассматривая последнее с высот теологии. То есть, трезвомыслящей личности вообще невозможно причинить реального зла. "Он несёт какой-то выспренный вздор. Что за чушь!" подумал я, после чего спросил его, "Да-а? По вашей логике смертника можно легко утешить, сообщив ему, что в производстве газовых камер используют драгметаллы." Это было последней каплей, переполнившей чашу их терпения, и теперь я совершаю свои ежедневные прогулки в гордом одиночестве.
Надо сказать, красота здесь неимоверная. Эти снежные шапки гор, эти тихие морские лагуны. Возможности местного порта, как мне сказали, весьма скромны и грузовым судам приходится стоять в очереди (при суточном тарифе $10,000). Наблюдать же как они, бросив якорь, стоят на рейде – сущее наслаждение. На ум приходит «Приглашение в путешествие» Бодлера и строки Хуго «Куда-нибудь, куда-угодно, лишь бы прочь от мира сего». До чего же поражает аккуратность и благоустроенность города, набережные которого омываются кристально-чистыми водами северных морей. В то же время, за городом, у опушки дремучего леса, простирающегося к северу на миллионы квадратных миль аж до мерзлот полярного круга, просто невозможно избавиться от чувства, что прозябаешь на самом отшибе цивилизации.
Мне, конечно, очень жаль, что здешняя профессура обиделась на мои выкрутасы, но чтоб вам не казалось, что я всегда такой борзый, то я признаюсь, мисс Роуз, что мне нередко приходилось бывать в шкуре потерпевшего, посрамлённого виртуозами, более искусными, чем я, мастерами в этой области. Так, ныне покойный Киппенберг, светило музыковедения, во время одной из научных конференций на вилле Сербеллони, на берегу озера Комо, как-то вечером пригласил меня в свои апартаменты для презентации моего доклада. Ну, если честно, не он пригласил меня – я, остро нуждаясь в этом, напросился, а он постеснялся отказать. Это был крупный мужчина, облачённый в роскошный смарагдовый бархатный обеденный костюм, поверх которого словно бы с помощью лебёдки водрузили его массивную белесую ученую голову. Ходил он опираясь на две трости (такой себе diable boiteux [фр. хромой дьявол]), но не родился еще тот, у кого был бы язык шустрее. Это он опубликовал то великое творение о Россини, на которое последний ответил бессмертными шпильками (вроде той, что он отпустил в адрес Вагнера: "В его музыке минуты прекрасны, а пятнадцатиминутки ужасны."). Мне также хотелось бы, чтобы вы представили себе обстановку в его апартаментах на этой вилле: залы в стиле восемнадцатого века, канаусовые диваны, парчовые ткани, холодные скульптуры, теплые шелковые торшеры. Прислуга уже закрыла окна на ночь, так что в гостиной стало довольно душно. Впрочем, меня это не волновало, главное, что я мог читать свой доклад многоопытному и образованнейшему Киппенбергу, а он, весь напыженный, смарагдовый, слушал, благосклонно поджав длинные губ. Весьма диковинными были также глаза профессора, размещённые по бокам головы словно для двустороннего зрения, и брови шерстистые будто гусеницы с "райского древа познания". Во время моего чтения, заметив, что он начал клевать носом, я спросил, "Кажется, я нагоняю на вас сон, профессор?" "Нет-нет.., напротив, вы его от меня отгоняете," – отвечал он. Ну разве это не шедевр? Да ещё и в мой адрес! Конечно же, для меня огромная честь явиться застрельщиком такого эпизода. Профессор, такой огромный, со своими двумя тростями, напоминал мне присевшего у трамплина горнолыжника, готового ввергнуться в глубокий сон. Однако, будучи даже на этой грани, уже практически в отключенном состоянии, бесценная кладезь его интеллекта все ещё была способна поражать. Ради такой остроумной реплики я готов был весь свет обойти.
Впрочем, давайте-ка ненадолго вернёмся к Уоллишу. Его семейство проживало в небольшом коттедже, принадлежащем нашему колледжу. Дом стоял в лесу, который в ту пору года был очень запылён. Вы, хоть и живёте во Флориде, возможно, помните, каким бывает лес Новой Англии в засушливую осень – пыльца от растений и крыльев дохлых мотыльков, лесная дымка, рыхлые прогнившие листья, паутина. Если подойдя к бетонным стойкам ворот двора Уоллиша, мы находили там бутылки, оставленные молочником, то хватали их за горлышки и с воплем швыряли в кусты. Молоко заказывали для Пег Уолиш, которая хоть и была беременна, но терпеть его не могла и всё равно не пила. У Пег был более высокий социальный статус, чем у её мужа. В ту пору трудно было найти тех, у кого статус был бы ниже, чем у Эдди. Ниже него были лишь негры и евреи, а, благодаря его сходству с последними, он терял даже это преимущество. Поэтому он черпал силу в богемной среде. Его супруга была в восторге от его богемных манер, или говорила что была. Я, лишь благодаря поклонению Перголези и Гайдну, был для неё чуть менее противен, чем был бы в ином случае. Ну и потом, я был закадычным приятелем её мужу. Поверьте, он в таковом остро нуждался. Его жена тревожилась за него, поскольку он был подвержен приступам хандры. Когда же она смотрела на меня, то я видел в её глазах свет надежды. Пег (напрашивалось сравнение с Алисой из Страны Чудес, осушившей "Выпей меня!" пузырёк) была весьма долговяза, костлява и при этом не лишена элегантности. Она очень напоминала звезду немого кино Колин Мур, волоокую инженю с чёлкой. Пег, будучи на четвертом месяце беременности, продолжала работать в торговой сети "Файлинс бейсмент", а Эдди, которому было неохота вставать утром, чтобы отвезти её на вокзал, проводил целые дни в постели под линялыми выцветшими одеялами. Розовый цвет, будучи несвежим и неярким, может стать цветом безысходности. То, что заставляет мое сердце обливаться кровью, когда я заходил за Эдди, это розовый цвет его одеял. Стены их коттеджа были обшиты сайдингом орехового цвета, доступ солнечному свету в комнаты был закрыт, а в кухне вообще царил полумрак. Обычно я заставал его дрыхнувшим наверху в спальне с нижней челюстью наперевес и по-еврейски оттопыренной губой. Впечатление было двояким – и тебе свинья, и тебе дитя. Во сне он терял весь облик самоуверенности, для достижения которого тратил столько сил. Немногие из нас способны всегда быть начеку, тогда как у Эдди бдительность была предметом исключительной гордости. Его ключевой посылкой было то, что ему, как говорится, "палец в рот не клади". А вот во сне он на умника совсем не тянул. Когда я будил его, он очень смущался, поскольку на самом деле не был истинным богемцем. Удручённый сознанием того, что его застали средь бела дня в столь разобранном состоянии, он с ворчанием вытаскивал тощие ножки из постели, после чего мы шли на кухню промочить горло. Как выяснилось, Пег требовала, чтобы он посетил психоаналитика в Провиденсе. Какое-то время он это скрывал от меня, но потом все-таки признал, что нуждается в, так сказать, наладке – мелком внутреннем ремонте, поскольку его трясло от одной мысли об отцовстве. Хочешь не хочешь, но когда пришел срок супруга родила ему сыновей-близнецов. В вышеуказанных сведениях нет ничего экстраординарного и я не считаю, что выдаю какие-то секреты. Ну и потом, я ведь ему ничего не обещал. Его пасквиль ранил меня до глубины души. И какое он выбрал время, чтобы послать его мне! Ведь ни единого кривого слова за тридцать пять лет. Вначале пишет, что я могу рассчитывать на его доброе отношение, а потом – нате вам! Когда лучше всего опустить кореша, подсунуть ему бокал с ядом? Конечно же, не тогда, когда он ещё достаточно молод, чтобы выкарабкаться. Эдди дождался самого заката – моего заката, конечно. Он пишет мне, что он ещё молод. И доказательством этого является то, что его нешуточно волнуют молоденькие лесбиянки из Миссури, ибо только он разбирается в потёмках их душ и лишь ему, единственному из мужского пола, они согласны отдаваться. Что-то вроде естествоиспытателя МакГоверна, который загримировавшись пробрался в Лхасу и стал единственным представителем западного мира, проникнувшим в эту сакральную обитель. Дескать, эти лесбиянки доверяют только молодым, а ему они доверяют, и, значит, он не может быть старым.