Таланту Биля Портера недоставало мрачных красок для того, чтобы описать миру эту жуткую действительность со всеми ее подробностями. Он всегда любил хороший конец. Он не сумел даже точно и подробно описать сцену вскрытия кассы. Слишком много в ней было жестокости и трагичности для его легкого и изящного дарования.
Такова была его обычная манера писать. Факты он брал из жизни, но чрезвычайно вольно обращался с ними. Как-то раз, много позже, я затронул с ним эту тему. В рассказе герой, вместо того чтобы спилить себе ногти, открывает кассу при помощи целого набора усовершенствованных и дорогих инструментов.
— У меня мороз по коже подирает, полковник, как только я подумаю об этой ужасной операции, — ответил он мне. — Право же, я предпочитаю мои инструменты. Я не люблю причинять излишних страданий моим героям. Да кроме того, моя поэтическая вольность дает возможность Дику подарить весь свой набор товарищу, а подарок этот лишний раз подчеркивает ту терпимость, которая свойственна всякому, кто побывает в тюрьме. Хотя Джимми и решил бросить свое ремесло, он, однако, не рассчитывает, что благому примеру его последует весь остальной преступный мир, и вот, вместо того чтобы уничтожить эти орудия своей былой профессии, как несомненно поступил бы обыкновенный раскаявшийся грешник, он немедленно посылает их в подарок своему старому товарищу. Мне лично очень нравится эта черта характера моего героя.
Портер редко намекал на свои честолюбивые замыслы в области литературы. Мы разослали, правда, несколько его рассказов, но он дал нам понять, что относится к этому занятию просто как к развлечению. Новая служба давала ему полную возможность испытать свое дарование. Все свободные минуты он посвящал «упражнениям», как он сам называл это.
Теперь мы очень часто вели беседы о литературе и ее задачах, ибо у меня досуга было еще больше, чем у Биля. Втроем, вместе с Рэйдли, мы болтали, оглушая Портера рассказами о своих разбойничьих подвигах прежних дней, и при этом наворачивали кучу небылиц на изысканнейшем бандитском жаргоне. Он слушал завороженный. Эти рассказы, казалось, возбуждали в нем массу новых мыслей. В своих произведениях он никогда не пользовался ими в том виде, в каком мы их преподносили ему.
— Вы могли бы поразить мир, — сказал он мне однажды.
— Чем? Взорвав его на воздух?
— Нет, полковник, своими чудесными рассказами. Вы имеете возможность рассматривать жизнь с тысячи различных точек зрения.
Я часто дивился методу Портера. Мне казалось, что он, благодаря своей отчужденности, пропускает бесчисленное количество тем. Он, по-видимому, не чувствовал ни малейшего желания рыться в тайнах обитателей тюрьмы. Арестант в качестве материала для литературного произведения совершенно не интересовал его.
Я убежден, что он считал себя несравненно выше рядового преступника. Только после того, как Портер вернулся в свет и испытал на себе его холодность, симпатии его расширились и предрассудки смягчились.
Одно очень странное происшествие открыло мне эту черту характера Портера. Каждое воскресенье я играл в тюремном духовом оркестре нашей церкви. Раз утром с женского клироса раздалось звонкое пение.
Это было самое прекрасное контральто, какое я когда-либо слышал. В его мощных звуках таилась бездна чувства, а глубокий мрачный пафос достигал по временам потрясающей силы и проникал в самую глубь души, точно раздирающий стон…
Я посмотрел наверх, стараясь разглядеть обладательницу голоса. Наконец я остановился на высокой девушке с гордой осанкой. Это была южанка исключительной красоты. Кожа ее блестела снежной чистотой и белизной; у нее были великолепные серые глаза, а золотые волосы лучезарным сиянием окружали ее лицо. Меня она сильно заинтересовала.
— Здесь, в тюрьме, есть одна необыкновенная девушка, — сказал я Портеру. — Вы непременно должны прийти в воскресенье в церковь и послушать, как она поет.
— Полковник, надеюсь, что вы шутите. Я не пошел бы в церковь, даже если бы там пели все семь ангельских хоров, а не то что ради какой-то несчастной каторжанки.
Смотрительницей женского отделения была некая мистрис Мэтти-Броун. Меня послали к ней по делу, и я воспользовался этим, чтобы удовлетворить свое любопытство.
— Кто эта певица, которая поет у вас по воскресеньям? — спросил я.
— Не хотите ли повидать ее? — сказала смотрительница, взглянув на меня со спокойным любопытством. — Быть может, вам удастся замолвить за нее словечко, а там, пожалуй, добиться и помилования. Она хорошая девушка.
Мистрис Броун всегда старалась по мере сил облегчать участь арестанток. Ее сочувствие согревало, как солнце, и было глубоко, как море.
— Много тяжелого пришлось ей пережить, — сказала смотрительница. — Она находится здесь за убийство, но ей все же сохранили жизнь.
Девушка спустилась вниз. У нее была гибкая, стройная фигура, и дешевое, ситцевое в горошек платье совсем не гармонировало с ее пышной красотой.
Она показалась мне юной королевой, лохмотья которой не в состоянии скрыть ее превосходства над окружающими.
Лишь только она очутилась предо мной, я почувствовал смущение. Мне было неприятно задавать ей вопросы, но на этот раз — единственный раз в моей жизни — любопытство побороло во мне скромность. Я так и сказал ей:
— Мне очень нравится ваше пение. Я каждое воскресенье с удовольствием слушаю его.
Печальная тень, словно уродливое пятно, пробежала по ее лицу. Девушка подняла на меня свои ясные глаза, омраченные выражением глубокого самоуничижения.
— Пение? О да, я пою! — В голосе, сладком как мед, слышалась насмешка. — Пение-то и довело меня до пропасти. Я не собираюсь рассказывать вам, как это произошло. Люди редко интересуются мной настолько, чтобы выслушать мою историю. Родные боятся даже приблизиться ко мне. Они считают, что я опозорила их. Может быть, они и правы, но мне это безразлично. Я уже четыре года не видела ни единой живой души из внешнего мира. Однако и тюрьма имеет свою хорошую сторону: в ней недолго живут.
Безнадежное, откровенное отчаяние этой девушки, которой было не более двадцати пяти лет, окончательно вывело меня из равновесия. Я не мог ничего придумать, что бы сказать ей в утешение. Она была хорошо воспитана и, по-видимому, очень нервна.
— Разве не ужасно видеть, как над вами насмехаются, и слышать, как друзья, прикрывая рот рукою, шепчут друг другу «убийца», когда вы проходите мимо? — Она вздрогнула. Ее губы и подбородок вдруг жалобно задрожали. Она повернулась и, всхлипывая, быстро побежала по коридору.
Когда грубое ситцевое платье девушки скрылось за поворотом, смотрительница покачала головой:
— Я сделала ошибку. Не следовало вызывать ее сюда. Но я не думала, что это так на нее подействует. Теперь она целую неделю будет в меланхолии. Не правда ли, она вызывает жалость? Я так хотела бы чем-нибудь помочь ей.
— А она действительно была виновна?
— Трудно сказать. Этот мужчина косвенно был причиной смерти ребенка Салли. Он был отцом этого ребенка. Салли выстрелила ему прямо в сердце. Она нисколько не жалеет об этом. Я хочу сказать, не жалеет о том, что убила его. Ее мать и сестра отнеслись к ней в беде самым отвратительным образом. На суде она была одна-одинешенька, и никто даже не подошел к ней после приговора. Ее отвезли в тюрьму точно какую-нибудь бездомную бродягу. А между тем Салли поддерживала и мать и сестру. Своим пением она спасала их от голодной смерти.
Салли Кэстльтоун была прислана для пожизненного заключения из Гамильтонского графства, в Цинциннати. Война разорила ее родных, но не уменьшила их высокомерия. Они считали пристойнее для себя умереть с голоду, чем разрешить дочери работать.
У Салли был голос. Она пела в хоре в соборе, и семья ухитрялась существовать на ее заработок.
Сын одного банкира из Цинциннати начал усердно посещать церковные службы. Повторилась старая история. Он увидел Салли. Оба были молоды. Девушка была много привлекательней обыкновенных хорошеньких барышень. Они полюбили друг друга.
— Молодежь часто устраивала пикники в окрестностях. Сын банкира всегда старался быть вместе с Салли. Иногда они катались в кабриолете, и тогда старые женщины бросались к окнам, чтобы увидеть, как сын банкира проедет мимо с первой красавицей города. Это была прекрасная пара, которой гордилось все общество.