Ему никак не удавалось найти работу. Его познания в механике позволяли ему с легкостью открыть любой замок, и вот он взломал кассу, забрал оттуда несколько сот долларов, но попался и угодил в тюрьму.
Та же самая история повторилась после того, как его выпустили на волю. Никто не давал ему работу. Несчастному не оставалось другого выхода, как умереть с голоду или же красть. Он взломал еще одну кассу, был опять пойман и осужден на пожизненное заключение.
— Знаете, ведь старушка моя явилась на суд, — рассказывал он мне. — Черт подери, у меня и до сих пор в ушах стоит ее вопль, когда меня уводили в тюрьму. Это ужасно. Знаете, Дженнингс, если бы вы только могли написать ей, я бы всю свою жизнь отдал за вас!
Мне удалось тайком передать ей записку. В ответ пришли самые жалкие, бессвязные, безграмотные и трогательные каракули, которые мне пришлось когда-либо видеть.
И когда эта старуха мать, вся согнувшаяся под бременем горя, спотыкаясь, прошла по гауптвахте и остановилась у решетки, потрясая ее своими слабыми руками, я готов был умереть на месте. Я не мог промолвить ни единого слова. Она также молчала.
Она безмолвно стояла у решетки, а слезы ручьем струились по ее огрубевшим щекам и бледному, дрожащему подбородку.
Вокруг головы ее был повязан полинялый красный платок. Вся она как-то скрючилась и согнулась, клок седых волос, грубых и вьющихся, падал ей на ухо. Видно, она постаралась принарядиться, надеясь хоть мельком увидеть своего мальчика.
— Неужели они не позволят старухе матери повидать мальчика, повидать моего бедного маленького Дика, бедного моего ребенка?
Рыдание теснилось в ее груди; прижавшись лицом к решетке, она трясла железные прутья своими искривленными, исхудалыми руками.
Жалкое старое создание с ума сходило от желания повидать своего сына, который был всего в ста ярдах от нее. Но этим несчастным отказывали даже в этом последнем проблеске счастья. Никогда, во многие миллионы лет, не понять правосудию, как беспощадно оно истерзало эти бедные человеческие сердца.
— А я думала, что хоть на минутку, хоть случайно смогу повидать его.
Она глядела на меня с жалобной надеждой, все еще таившейся в ее погасших глазах. Сердце разрывалось у меня при мысли огорчить бедную старушку, и все же мне пришлось сообщить ей, что Дик не сможет прийти, что послал за ней я и что я в свою очередь передам Дику все, что только она захочет, но только она не должна говорить стражникам, кто она такая.
— Дик работает надсмотрщиком в механических мастерских; он пользуется всеобщим уважением и любовью в тюрьме, — сказал я ей.
Горделивая улыбка, точно луч солнца, озарила старческое лицо.
— Я так и думала. Ведь недаром он был у меня таким шустрым мальчишкой. — Она порылась в кармане и вытащила оттуда конверт, перевязанный красной ленточкой. В нем хранилась пара карточек, тщательно завернутых в оберточную бумагу. На одной из них изображен был большеглазый смеющийся малыш лет четырех или пяти.
— Не было ребеночка красивее его. Как хорошо нам жилось в то время! Это было еще до того, как мой бедный Джон запил.
На другой карточке Дик был снят перед тем, как его арестовали в последний раз. Это был юноша девятнадцати лет с впечатлительным, открытым и решительным лицом.
— Верно, теперь он сильно изменился, — промолвила она, глядя на меня с тайной надеждой услышать опровержение своих слов. — Уж такой он был всегда быстрый на язык, всегда веселый да смеющийся. А какие небылицы он, бывало, рассказывал мне про тот хорошенький домик, который он для нас когда-нибудь купит. Скажите, очень плохо приходится моему бедному мальчику? Ведь он так мечтал о приветливом и веселом домике!
Она забрасывала меня десятками вопросов. Каждый ответ мой был ложью. Правда убила бы ее, точно так же, как она медленно убивала Дика.
Я рассказал ей, что Дик доволен, рассказал, что ему живется хорошо, что он надеется на скорое помилование. Что оставалось мне делать, как не лгать? Я знал, что Дик обречен на смерть, знал, что организм его истощен чахоткой. Обещания мои, однако, придали ей немного бодрости. Она с минуту помолчала.
— Скажите моему бедному мальчику, что его старая мать постоянно молится о нем. Да скажите ему еще, что каждую темную ночь я прихожу сюда, к этим стенам, чтобы быть поближе к нему.
Бедняжка Дик! Всю эту ночь он поджидал меня в коридоре. Увидя меня, он не произнес ни слова, а только жадно глядел на меня. Я передал ему слово в слово все, что она говорила. Рассказал, какая она славная, красивая старушка, рассказал, как по ночам она приходит к стенам тюрьмы, чтобы молиться за него. Он молча отошел от меня. Четыре раза возвращался он обратно, тщетно пытаясь выговорить слово благодарности. Наконец он опустился на скамью, закрыл лицо руками и горько зарыдал.
Через несколько месяцев после этого меня поймали во время попытки бежать, и Дик Прайс решил взять всю вину на себя. Он отправился к помощнику начальника тюрьмы и поклялся ему, что дал мне пилу. На самом деле пилу дал мне стражник, который сам бы угодил на десять лет в тюрьму, если бы я донес на него.
Помощник начальника знал, что Дик солгал. Я объяснил ему, что Дик солгал из благодарности: я передал письмо его матери, и за это он хочет избавить меня от тяжелых работ.
Таким образом, мне удалось снять с него подозрение, но все же он был низведен в четвертый разряд и записан в кузнечную артель. Тут ему пришлось туго. Работа в мастерской была не под силу ему; порой с ним случались такие приступы кашля, после которых он оставался без сил целый час.
Когда меня перевели в почтовую контору, я часто приходил в мастерские навестить Дика. У меня тогда водились деньги, и нам иногда удавалось достать пироги и разные лакомства. Дик рассказывал мне о детском исправительном доме. То, что он говорил, было так жутко, что меня охватывала страстная ненависть. Малыши одиннадцати и двенадцати лет воспитывались в условиях, после которых им оставалась одна дорога — к самому черту в пекло.
Не раз пытался я переслать опять письмо его старушке матери, но каждый раз мне что-нибудь мешало.
После того как меня назначили личным секретарем к начальнику тюрьмы, казалось, что и для Дика явилась наконец надежда на спасение. Он оказал очень значительную услугу правительству штата тем, что спас бумаги одного крупного предприятия, и губернатор обещал ему за это полное помилование.
В правлении этого общества произошли крупные злоупотребления. Ходили слухи о растратах. Обворованные акционеры обвиняли директоров предприятия, а те, в свою очередь, сваливали вину на казначея и добились приказа об его аресте, но последний запер сейф и бежал.
Поднялся страшный скандал, в который были замешаны некоторые виднейшие граждане. Суду необходимо было достать бумаги из сейфа, и вот кому-то из властей пришло в голову, что какой-нибудь взломщик, заключенный в каторжной тюрьме, мог бы вывести их из затруднительного положения. Начальнику тюрьмы очень хотелось быть им полезным.
— Есть у нас парень, который мог бы это сделать? — спросил он меня. Начальник Дэрби был прекрасным человеком. Он значительно улучшил тюремный быт и пользовался всеобщими симпатиями.
— Да у нас добрых сорок человек возьмутся за это. Я и сам справлюсь. Немного нитроглицерина — и замок открыт.
— Они не могут рисковать со взрывом. Им необходимо извлечь бумаги целыми и невредимыми.
Тогда я подумал о Дике Прайсе. Он рассказывал о способе открывания касс, который он придумал сам, и уверял, что может открыть любой сложный замок в десять- пятнадцать секунд без всяких инструментов. Десятки раз похвалялся он мне своими подвигами.
— Вот глядите, я провожу черту напильником по самой середине ногтей и спиливаю их до тех пор, пока не обнажатся нервы. После такой операции пальцы мои приобретают такую чувствительность, что ощущают малейшее сотрясение. Эти самые пальцы я держу на циферблате замка, а правой рукой тихо пробую различные комбинации. Легкое дрожание затвора, когда он проходит через ту отметку, на которую поставлена комбинация, передается моим нервам; тогда я останавливаюсь и начинаю крутить назад. Этот фокус всегда мне удавался.