</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
Тренто как Беркли
<p>
</p>
<p>
В настоящее время существует мнение, что университет Тренто был преддверием 68-го года и кузницей того подрывного движения, которое должно было вылиться в «Красные бригады». Это так только отчасти, потому что для меня 68-й не был годом, прожитым с особой интенсивностью, и в «Красных бригадах» сходились и другие компоненты, помимо трентинского. Но об этом мы поговорим позже.</p>
<p>
Однажды вечером в июне 62-го я приехал в Тренто с пятьюдесятью тысячами лир в кармане, с определенной страстью к литературе, ничего не зная о политике, не говоря уже о социологии. Поскольку я уже привык не ложиться спать, я начал бродить по городу, который, в отличие от Генуи, был необычайно чистым и опрятным. Разрисованные дома, ухоженные клумбы, залитые лунным светом горы — все это казалось мне раем. Это место для меня, решила я мгновенно.</p>
<p>
Сначала мне нужно было подумать об организации своего существования. Утром в баре «Италия» на центральной площади я заказал капучино и сказал официанту, что ищу работу. «Если вы в состоянии, то здесь есть чем заняться». Он предложил мне пойти и спросить в отеле «Панорама», расположенном прямо над центром города: «Скажите, что вас прислал Эрмес, они вас попробуют...».</p>
<p>
В «Панораме» меня встретили так, как будто только и ждали: «Вы как раз вовремя, мы дадим вам одежду, можете сразу приступать». Я не раздумывал: жилье, питание, одежда и хорошая зарплата — работа официантом там была легкой прогулкой, которая продолжалась несколько месяцев. В университете все было еще лучше. Когда я явился на зачисление, клерк объяснил мне, что с моим средним баллом я имею право на стипендию. Я подал заявление, и стипендия была получена.</p>
<p>
Бесплатный университет, бесплатное проживание в красивой вилле в стиле модерн в деревне Виллаццано, вокруг горы, по которым я планировал большие походы: я понял, что первое впечатление, возникшее у меня в ночь приезда, было верным: это действительно был рай.</p>
<p>
В первые дни я много слушал и был очень тихим. Тем не менее, я бы сказал, что с точки зрения формирования личности, это был самый важный период моей жизни. В том смысле, что эта среда стимулировала необыкновенный вызов самому себе. Вызов в том, чтобы быть в состоянии выдержать интеллектуальное соревнование, из которого можно было либо выйти в высшую лигу, либо отойти на второй план.</p>
<p>
Самым эффективным стимулом было постоянное противостояние с такими студентами, как Мауро Ростаньо, Марко Боато, Марианелла Склави[15]. Персонажами, которые занимали в университете ведущее место в плане интеллектуального зрелища.</p>
<p>
Сначала с Марианеллой. У нас был общий интерес к Сартру и страсть к психодрамам и социодрамам. Она смеялась в неподражаемой манере, всем телом, и это скрашивало наши интеллектуальные приключения. Потом я встретил Мауро Ростаньо.</p>
<p>
Он жил в Милане и каждый раз, когда приезжал сдавать экзамены, привлекал всех совершенно необыкновенным обаянием. Он всегда умел раздвинуть границы дискуссии, сделать ее увлекательной, а также, если ему это нравилось, говорить много и без обиняков. Сын слесаря Fiat, он был воспитан в культуре рабочего класса «Quaderni rossi» в школе Раньеро Панциери, Марио Тронти и Витторио Риссера.</p>
<p>
Вскоре мне посчастливилось хорошо узнать его, а также прожить с ним несколько лет в «коммуне», которую мы создали в Тренто. Однажды в книжном магазине Фельтринелли в Милане я познакомился с другим студентом-социологом, Паоло Сорби, который пригласил меня пойти с ним на встречу в дом Ростаньо. Я с радостью согласился. Я до сих пор помню, что они обсуждали книгу Келера «Интеллект антропоидных обезьян». И я молча наблюдал за большим шоу.</p>
<p>
В конце вечера ко мне подошел Ростаньо и спросил, почему я ничего не сказал. 'А потому, что, честно говоря, у меня нет слов, — ответил я, — в том смысле, что я все еще считаю себя довольно отсталым в плане культурной подготовки и не чувствую себя способным вмешаться в дискуссию на таком уровне'. Он рассмеялся: «Послушайте, многое здесь играется, вам не обязательно воспринимать все всерьез...». И он предложил мне остаться на некоторое время в его доме в Милане.</p>
<p>
С того вечера зародилась настоящая дружба, которая продолжалась до дня его убийства, в сентябре 1988 года.</p>
<p>
Мы виделись несколько раз в Милане, до моего ареста в 74-м году. Потом мы часто писали друг другу, особенно в последние годы.</p>
<p>
Для меня Ростаньо — это более двадцати лет подлинной дружбы и сильной привязанности, смешанной с провокационным очарованием его полиморфного интеллекта. Он никогда не обсуждал мой выбор, как и я его: мы всегда принимали друг друга без проблем. Потому что интенсивность нашего общего опыта в течение пяти лет до того, как я вступил в вооруженную борьбу, была такова, что наши разные политические пути не позволяли разделить нас в плане человеческих отношений. Однажды в 74-м году мы встретились в миланском метро. Я уже был в розыске, и останавливаться в баре было рискованно. Поэтому мы ходили вверх и вниз, от конечной станции к конечной, чтобы поболтать и, прежде всего, почувствовать друг друга. В одном из последних писем он написал мне, что надеется скоро увидеть меня у себя дома, в общине саман, в Трапани: поговорить о нас, о нашем опыте, казалось бы, таком разном и в то же время таком переплетенном, об очень печальных судьбах, поглотивших стольких друзей и любимых. Мы хотели бы посмотреть друг другу в глаза и задать вопросы о тех отрезках нашей жизни, на которые, возможно, уже нет ответа, о наших словах прошлого и тех, которые еще находятся в зачаточном состоянии.</p>
<p>
Его смерть стала смертью глубокой части меня самого. Затем несколько горьких осознаний. Расстрел «Санатано» также затрагивает все еще беспокойную часть моего поколения: он бьет по тем товарищам, которые, несмотря на все, что произошло за последние двадцать лет, а может быть, и благодаря этому, умеют идти по жизни с неизменным желанием учиться, предлагать себя и улыбаться.</p>