В том семестре я чувствовал себя ближе к деду по отцовской линии, чем когда-либо раньше. Сложно было не проводить параллели между ним и моим кадавром.
Разумеется, оба были индийцами, родились примерно в одни и те же годы и, вероятно, умерли от одного и того же недуга. Между ними было одно крайне существенное различие. Один из них прожил полноценную жизнь, по крайней мере, дольше, чем в среднем. Второй умер внезапно, оставив свою неприкаянную семью в смятении. Одна из жизней оборвалась раньше срока. Мой дед так и не увидел, как отец поступил в колледж, как он стал успешным специалистом по генетике растений. Другой дотянул до почтенного возраста – отчасти за счет того, где он жил, ведь у него был доступ к невероятным новым разработкам, многие из которых в первую очередь применялись именно в Америке. К тому же его жизнь, по сути, еще не завершилась, и память о нем будет жить в учебных пособиях для следующих поколений врачей. Я понял, что самым интересным в моем кадавре было не то, как он умер, а то, как он дожил до столь почтенного возраста, если столько других жизней оборвалось гораздо раньше.
Нашу прозекторскую группу возглавлял юноша из Калифорнии, в чьих глазах плескалась такая же бурная энергия, что и в волнах, по которым он раньше катался на сёрфе, – его жизнерадостный характер, как нам предстояло узнать, скрывал от всех жуткую глубину его отчаяния. Еще до выпуска Шон тоже оказался на металлической каталке – он шагнул из окна за несколько недель до выпускного. Мы так и не узнали, зачем он так поступил (разве кто-то может знать, что таится в сердце другого человека?). Тогда, в первом семестре, за четыре года до трагедии, он был для нас четверых преисполненным жизни проводником, ведущим нас к невероятному, незабываемому опыту.
Мне стыдно признавать, но первые несколько недель я в основном наблюдал за тем, как другие проводили вскрытия. Кадавры выбивали меня из колеи.
То, что мои болтливые сокурсники обходились с телами словно заправские анатомы, абсолютно не помогало мне справиться с тем дискомфортом от вскрытий, что преследовал меня с того приснопамятного эксперимента с лягушкой. Я стоял в последнем ряду, выглядывая из-за стены плеч в зеленой медицинской форме, и смотрел на пожилого индийца, лежащего под прицелом операционных ламп. Части его тела уже скоро были размечены разноцветными булавками. Я представлял себе последние, трудные дни, проведенные им в больнице, – как он с опухшими ногами и вязкой тяжестью в легких смотрел в окно, когда его настигла финальная агония застойной сердечной недостаточности. Я будто видел, как он плотно сжимал губы, не позволяя медсестре кормить его сдобренным лекарствами шоколадным пудингом; на заднем плане что-то приглушенно бормотал документальный фильм про Британскую Ост-Индскую компанию. Он наверняка морщился, когда приторный, с горчинкой желатин все-таки попадал ему в рот; как раздосадован он был безмолвным осуждением медсестер, заставших его тогда, когда от него осталась лишь тень. Я словно слышал его слова: «Чтоб твой отец страдал так, как ты заставляешь страдать меня…»
Когда мы наконец-то добрались до вскрытия сердца, я собрал волю в кулак и приблизился к столу. Большую часть своей жизни я ожидал возможности увидеть это. Сухая инструкция учебника гласила: «Для вскрытия грудной клетки воспользуйтесь ручной пилой». Кожа на ребрах моего кадавра напоминала дубленую выделанную мокрую кожу. Чтобы их разрезать, понадобились объединенные усилия нескольких человек. Когда ребра были раскрыты, мы не сразу увидели сердце. Оно было скрыто за мясистым покровом легких.
Несмотря на видимость симметрии, человеческое тело далеко не симметрично. У левого легкого, к примеру, всего две доли, в то время как у его правого аналога их три (средняя доля левого легкого атрофируется во время развития плода, а предназначенное ему место занимает сердце).
Оба легких моего кадавра были усеяны черными точками – я предполагал, что это смола от курения или просто последствия жизни в крупном городе. На ощупь они напоминали мокрую губку, но при нажатии жидкость из них не лилась. Хрящи дыхательных путей были твердыми, но гибкими, как кончик куриной кости.
Сердце моего кадавра было размером примерно с две сжатых в молитве руки и занимало почти все пространство в центральной части груди – от грудины до позвоночника и вниз, до диафрагмы – мышечной перегородки между полостями живота и грудной клетки (каждый раз, когда вы делаете вдох, ваше бьющееся сердце, лежащее на диафрагме, слегка опускается вниз). Сердце имело форму обрезанного эллипсоида и напоминало приземистый вулкан, только лежащий на боку. Сердечная мышца – миокард – была плотной.