Он называет вещи своими именами. Своей халатностью, своей беспечностью и разгильдяйством, присущим нам в силу не каких-то природных данных, а в силу неких феодальных пережитков в сознании каждого, мы порождали этот самый хаос, который для Куйбышева имеет вполне конкретный облик. Глухая ночь на степной станции Урбах. Сюда со стороны Александрова Гая, Красного Кута, Паласовки, Озинок прибывают эшелоны. Идет разгрузка. Беспрестанно стрекочут пулеметы, снаряды рвутся у самых вагонов. Но выгрузку прекращать нельзя ни на минуту: враг рядом.
Куйбышев спокойно прохаживается вдоль эшелона, иногда спрашивает:
— Откуда, хлопцы?
— Из Ильинки и Воскресенки.
— Пункт сбора за водонапорной башней. Поспешите!
А они не торопятся, не торопятся.
Он формирует колонны и отправляет их в бой. А колонны не торопятся, не спешат.
Да, они продвигаются по степи, размытой дождями, шаг за шагом, очень медленно. А до Самары сотни верст, и нет конца степным пространствам. Идут кони по грязи, волокут пушки, медленно, мучительно медленно. Нервничает командование фронта, шлет телеграмму за телеграммой: «Операция против Сызрани, Самары слишком затянулась. Противник уже успел подтянуть кое-какие резервы и привести в порядок свои разбитые отряды и вновь перешел в наступление. Ему удалось даже потеснить наши части на симбирском направлении. Это печальное явление можно объяснить только медленным развитием наших операций...»
Нет, не изжит хаос. Он в каждом сломанном колесе подводы с продовольствием и фуражом, в порванных постромках, в несвоевременном подвозе пищи и боеприпасов.
Больше всех нервничает Куйбышев, которому иногда кажется, будто хаос берет перевес над его жесткой устремленной волей. Считает дни. Наступление началось 22 сентября. Вот уж наступил октябрь, а 4‑я армия все продвигается к Самаре. И еще неделя на исходе... Враг выброшен из Сызрани. А 4‑я армия должна отрезать пути отступления остаткам Сызранской группы войск противника.
...Он знал в этих местах каждый кустик, и все равно Самара открылась как-то неожиданно. Он смотрел на город в бинокль, и сердце отчаянно колотилось. Вот она, родная, как на ладони! Узнавал отдельные здания. Трехэтажная Александровская публичная библиотека, театр, окружной суд... Воскресенская улица. Полоска Волги. Где-то там Паня с сыном... Но сейчас расслабляться нельзя.
Собери волю для последнего усилия.
Чапаевцы заняли станцию Кряж. Самара совсем рядом.
А с севера на белочехов наседает Гай со своей Железной дивизией. На подступах к городу части 5‑й армии. И еще одно сообщение: в Самаре восстание! Рабочие бьют беляков.
Он торопливо пишет приказ: «Перед нами Самара. Еще один удар — и над столицей контрреволюции будет гордо развеваться Красное знамя социализма. Еще один удар — и Волга от истоков до впадения будет открыта для движения красных пароходов с хлебом, нефтью и другими продуктами, столь необходимыми Советской России. Необходимо открыть дорогу и сибирскому хлебу. Этот путь лежит через Самару, Уфу, Екатеринбург. Скорее туда».
Все это пронеслось, отгремело грозой. Он держит на руках сына. Смотрит на счастливое лицо жены.
— Вот я и дома. Помнишь, какая здесь была рожь?.. Ну, ребятки, вашего отца с военной работы переводят на партийно-советскую, как «крайне необходимого для политической работы в губернии». Будем восстанавливать хозяйство. А Володя — вылитый дед. Почему все внуки похожи на своих дедушек и бабушек?
Она легонько взяла его за руку. Под руку они никогда не ходили. Вот так, за руку, как дети.
— Мы с тобой вросли в Самару, — сказала она смеясь. — Вроде и не было Петрограда...
Из переулка вышла колонна красноармейцев. Они лихо напевали:
Куйбышев усмехнулся:
— Хорошая песня. Слова из песни не выкинешь: так и будет жить память о нашем Гае многие лета. А знаешь, кого я сегодня встретил на улице?
— Кого?
— Толстого.
— Того самого? Он ведь вроде бы умер.
— Михаила Николаевича Толстого.
— Кто таков?
— Один мой хороший знакомый. Сын пензенского вице-губернатора. Начальник всех инженеров Первой армии. Будет укреплять нашу Самару. Но и без укреплений никогда и никому больше не отдадим ее.