— А если не проскочим? Вдруг поднимется буря? Завяжется встречный бой? Или нас обнаружат и окружат?
— Все может быть. Идти надо. Пока железо кипит, надо варить...
Они все, весь штаб Закаспийского фронта, занялись подготовкой этой опасной экспедиции. Снабжение Валериан Владимирович взял на себя. Туркмены дали ему в кредит свыше двух тысяч верблюдов.
«Наконец все было разработано, отряд скомплектован, и однажды на рассвете мы двинулись в глубину пустыни... В нашем отряде, вышедшем в тыл противнику, было четыре тысячи лошадей. У нас были все виды оружия: две батареи артиллерии, конница, пехота, огромный обоз. Мы шли четверо суток, шли день и ночь, так как судьба операции заключалась в ее быстроте. Если бы противник как-нибудь обнаружил нас, то гибель всех нас была бы неизбежна...
Как и в прежних планах Куйбышева на других фронтах, неудача исключалась: на обратный путь просто не было ни воды, ни еды, ни фуража. Случись что-нибудь непредвиденное — им останется одно: бесславно погибнуть. Они должны победить... На авось шли войска великих полководцев в глубокой древности...
Группа, которую сейчас вел Куйбышев, насчитывала свыше трех тысяч штыков, почти девятьсот сабель и была пестрой по национальному составу: преобладали русские и украинцы, но много было узбеков, таджиков, казахов, киргизов, туркмен, татар, латышей, белорусов, поляков и венгров. Все они верили в необходимость этого трудного похода, никто не жаловался. Стойко переносили жажду. Весь этот разноликий отряд как бы слился в одно целое, его спаяла твердая воля их командира, который ободрял шутками, добрым советом. Его уважали за храбрость и дерзость ума. За то, что он не знает усталости. За его страстное желание очистить Советский Туркестан от белой армии. Он ел из одного с ними котелка, первым хватал винтовку и бросался в атаку, будто рядовой красноармеец. И хотя по уставу его поступки трудно было оправдать, но они поднимали дух у бойцов, снимали страх и усталость.
Он был прекрасен на своем скакуне Воронке, в кожанке и кожаной фуражке со звездой, в кожаных галифе — будто рыцарь в черных стальных доспехах.
А как задушевно пел Куйбышев русские народные песни у вечернего костра в Казанджике! Можно было слушать без конца.
Он просил подпевать ему, и все постепенно запоминали слова. И лилась широкая песня к чужому звездному небу, и думалось, что в песне этой что-то вечное, неумирающее, прочное, как сам народ. В ее незамысловатых словах крылись безудержное веселье, буйная русская силушка, и, наверное, жила-была когда-то та самая Авдотьюшка, и сложили про нее и про детинку песню...
Или же читал наизусть своего «Гайавату», завораживая образами незнакомой жизни, своим звонким голосом:
Теперь он, стиснув зубы, ведет обходную группу в неизвестное. Пляшут свой сумасшедший танец желто-серые вихри, и трудно отличить день от ночи. Нет конца пути. Сто десять верст по двадцатиметровым барханам растягиваются во все пятьсот. Ветер сразу же заметает следы, опасно отойти от колонны в сторону хотя бы на несколько шагов: кричи не кричи, тебя все равно не услышат. И выстрелов твоих не услышат. Красноармейцы тяжело дышат, задыхаются от летящего в лицо песка, к которому вдруг прибавился мелкий, колючий снег. Они прячутся за коней и верблюдов, но это мало помогает. Животные еле идут, низко опустив головы. Их все время приходится понукать, бить плетью. Верблюды ревут, плюются, поворачиваются против ветра.
Бредут, шагают по глубокому песку истерзанные бурей люди, полумертвые от усталости, от жажды, падают в изнеможении, лежат, уткнувшись лицом в песок. Не легко тащить за собой шестнадцать орудий и тридцать девять пулеметов «максим».
А мороз все набирает силу, обжигает легкие, разрывает грудь. Кто-то не перенесет этого похода, не дойдет до цели... Остальные должны дойти. Должны!..
Куйбышев ехал впереди всех. Первая пуля предназначалась бы ему, но его это мало беспокоило. Он начинал догадываться, что проводники-туркмены заблудились. Все чаще и чаще поднимаются они на вершины барханов и надолго застывают там, вглядываясь в желтую мглу.