Врагам нельзя уступать, когда речь идет об идеологии. Вон небезызвестный марксист Плеханов пошел на уступки меньшевикам «ради примирения», а теперь сам превратился в ярого меньшевика, отошел от марксизма, поет свою унылую песню: «Не надо было браться за оружие». Как теперь начинал понимать Валериан, Плеханов еще до начала революции выдохся как марксист-теоретик, не понимал и не знал реальной обстановки в России.
Валериан и его товарищи находились в бедственном положении, ждали суда, и все же он испытывал непонятный подъем, думал о том, как интересно жить, благодарил судьбу за то, что нашел свой единственный путь, с которого он уже не свернет никогда. Он обрел учителя: Ленина. Очень важно найти своего учителя. И не столь уж важно, что он, учитель, не подозревает о существовании своего ученика. Важна сама радость открытия и приобщения.
Все мы пылинки, беспорядочно мечущиеся в беспредельности веков. Сперва через древнюю историю мы приобщаем себя к судьбам человечества, но она, древняя история, больше напоминает красивый и в то же время жестокий миф. И к сожалению, не всякий вызревает до понимания своей причастности к истории мира современного, до понимания того, что беспартийным в этой жизни быть нельзя, что человек обязан включить в себя партию, прямо и открыто стать на точку зрения определенной общественной группы. И тогда он перестает быть пылинкой, а превращается в определенную личность, в сознательного исторического деятеля.
Эти мысли были отзвуком ожесточенного вечернего спора все с тем же Слонимцевым. В последнее время Валериан, собственно, спорил не со своим оппонентом, а скорее с самим собой, чтобы уточнить свои воззрения и заразить этим духом товарищей по камере. Все, чему он успел научиться у других революционеров, он торопился высказать здесь, в камере, и откровенно радовался, когда рабочие его слушали. Если даже они не поймут всего, то поймут хотя бы то, как изворотлива человеческая мысль и с какой осторожностью нужно принимать ее на веру, особенно когда мелкобуржуазная революционность старается выдать себя за марксизм.
Валериан знал пока не так уж много. Просто он был грамотнее своих товарищей и легко усваивал политические идеи. Его радовало то, что за каких-нибудь три года он стал словно бы другим человеком, освободился от глупенького субъективизма в оценке событий, окреп духовно. У него появилась ненасытная жажда к знаниям, и здесь, на жестких тюремных нарах, Валериан с увлечением изучал математику и формальную логику, пытаясь разгадать сокровенный смысл этих наук, которым до того не придавал особого значения. Он читал все, что можно было достать через сестер, живущих в Омске, по политической экономии.
Иногда он начинал чувствовать себя круглым невеждой, и это было мучительно. Он словно бы понял, что отныне ему заказан путь в университеты и другие высшие учебные заведения и придется овладевать науками вот таким образом: на тюремных нарах. Валериан судорожно учился и мало думал о суде, о том, где очутится после суда.
Он думал о Ленине, но не представлял, где он находится. Но должен же он быть где-то? Возможно, в Петербурге, или в Москве, или же за границей. Кому-то, возможно тому же Попову или Марату, известна дорога к Ленину, а возможно, и они не знают, где вождь...
У таких особенных людей, как Ленин, должна быть устроенная, безопасная жизнь, так как они руководят сотнями разбросанных по всей стране организаций.
...Валериан очнулся от глубокой задумчивости только тогда, когда небо посерело. Утро!..
Он улегся на нары среди товарищей и забылся тяжелым сном. Но его разбудили:
— Куйбышев! В камеру свиданий. Отец приехал!..
Надзиратель произнес это таким многозначительным тоном, что Валериан сразу понял: отец пожаловал при полном параде, с крестами, в погонах.
И неожиданно ощутил слабость в ногах.
Не то чтобы он страшился этой встречи, которая рано или поздно должна была произойти. Нет. Ему не хотелось сейчас видеть больного, полуслепого отца, не хотелось, чтобы товарищи слышали, как этот высокий человек в мундире будет читать нотацию, ему, осознавшему себя зрелым революционером. Он вынужден будет или молчать или отвечать. Но ни того, ни другого ему делать не хотелось. Зачем все, если возврата нет?.. Но отец этого не поймет. Он будет страдать, наталкиваясь на равнодушие сына. Может быть, заговорит о семейном горе, о смерти Миши, об отчаянии матери.