— Разойдись! Иначе прикажу стрелять...
Где он теперь, генерал Зыбин? Где-нибудь скрывается под видом спеца или удрал за границу. Где все они: и Сапожков-Соловьев, он же Слонимцев, и жандармский полковник Познанский, и все те личности, которые топтали Куйбышева сапогами, выкручивали ему руки, стреляли в него?
Он снова был среди своих самых близких людей, с которыми выстрадал все, — и сами пришли прочувствованные слова. Он заговорил. Как говорил тогда на рабочих митингах. Он знал, что хотят они от него услышать. Говорил о только что закончившем работу партийном съезде, о Ленине, о его плане перехода к новой экономической политике. Рассказывал обо всем с той доверительностью, с какой говоришь с братьями или сестрами. Потому что в той политике, которую проводил он сам и другие большевики, не было лукавства по отношению к народу, не было пулеметных методов, а была всеобщая необходимость, без осознания которой самими массами ничего сделать нельзя. Он по-прежнему принадлежал им. Они вправе были требовать от него отчета. И он отчитывался, вовлекая всех в тот огромный круг государственных забот, которые тысячами тонн лежали на его собственных плечах.
Прослышав о приезде Куйбышева, прибежали Милонов, губпродкомиссар Легких и другие работники губкома.
— По какому праву вы здесь митингуете?!
— А вы, Юрий Константинович, невежливы. Здравствуйте! Лучше объясните рабочим: по какому праву вы говорили от их имени на съезде, будто Самара — крепость «рабочей оппозиции»?
В толпе послышался ропот.
— Это игра не по правилам! — закричал Милонов. — Вы не имеете права публично подрывать мой авторитет.
Куйбышев нахмурился:
— А лгать на всю Республику, обливать грязью самарских большевиков и рабочих — это игра по правилам? Хотите подличать и быть чистеньким? Игрок выискался. Я сегодня же проведу собрание рабочих-коммунистов всей Самары, и на нем вы публично покаетесь в грехах.
Милонов воинственно вскинул подбородок.
— Губком на ваше собрание согласия не дает!
— Вот как! Вижу, вы здесь совсем зарвались, вообразили, будто можно единолично говорить и от губкома, и от всего самарского пролетариата. Отчитываться за ложь все равно придется!
Гнева у Куйбышева не было. Он видел перед собой спесивого чиновничка, который ставил себя выше ЦК и Совнаркома, привык действовать методом «завинчивания гаек», для которого авторитет Троцкого был превыше всего. Но Милонов явно трусил, каяться не хотел.
— Ну хорошо, — сказал Валериан Владимирович уже спокойно. — На ваш авторитет не собираюсь посягать, но и вы сами должны беречь его. В шесть вечера на партактиве продолжим разговор.
Однако на городской партактив Милонов демонстративно не пришел. Это был прямой вызов. «Как я мог тогда в нем обмануться? — думал с горечью Куйбышев. — Он производит впечатление человека толкового, начитанного. Как с ним поступить?»
Наказать — не лучшее средство от заблуждений. И все-таки нужна твердость. Особенно сейчас. Пусть решает большинство...
Валериан Владимирович создал несколько комиссий из рабочих-коммунистов по проверке состояния дел в губернии, обошел все предприятия, выступил на каждом из них с разъяснением сути новой экономической политики и пагубности фракционности. В глубинке обследовал, как идет подготовка к посевной, есть ли инвентарь, рабочий скот. Занялся транспортом — и удалось перебросить несколько эшелонов хлеба из Средней Азии в голодную Самару. И всюду, где он появлялся, оживали массы. Он убеждался на каждом шагу, что Милонов и его единомышленники хозяйственными делами не занимались. Создавали себе «авторитет» крайними мерами — «завинчиванием гаек». Несмотря на то что слияние комбедов и Советов давным-давно было законодательно оформлено, Легких посылал в деревню так называемые «летучие отряды», которые изымали у крестьян даже семенное зерно. Когда Куйбышев спросил у Легких, известно ли ему постановление VIII партсъезда о союзе с середняком, тот осклабился:
— Середняк, он как семечко: чем больше его жмешь, тем больше выжмешь. А на кой ляд союз с ним, если он хлеба не дает? Что кулак, что середняк — разница невелика.
— Я вас под суд отдам! За нарушение советской законности! То, чем вы занимаетесь, — провокация, — возмущенно проговорил Валериан Владимирович.
Он не хотел запугивать, не надеялся, что угроза произведет действие, так как не верил в силу угроз: если человек в чем-нибудь убежден, угрозой его не возьмешь. Просто гнев непроизвольно вырвался наружу. Но произошло невероятное: Легких, заикаясь, стал оправдываться. Дескать, как продкомиссар он отвечает за снабжение Самары хлебом, но ведь он руководствовался самыми лучшими намерениями и просит не сердиться, если что делал не так. И Троцкий и Шляпников одобрили его действия. Мол, надеяться на союз с мужиком — пустая затея, так как мужик — мироед, и только крайними мерами можно что-нибудь из него выколотить. Легких был бледен, и руки мелко дрожали.